Уильям Гэсс

Картезианская соната

роман

Надпись на стене

Здесь изложена история Эллы Бенд-Гесс — как она стала ясновидящей и что именно умела ясно видеть.

В детстве ничто ей этого не предвещало. Я уверен, что дар ее был даром богов, а не следствием каких-то жизненных событий. Это был дар в полном смысле слова: свободный, ничем не заслуженный (и неоплаченный); так даруется, скажем, красота или сошествие ангела — необъяснимо и беспощадно.

Или благосклонно. Даже блистательно. Нет, скорее бездушно — бездушно и безумно. Все не те слова, не те. Но так или иначе, начинаться они должны с одной и той же буквы.

Видите, насколько я лишен гордости: позволяю вам следить за тем, как, спотыкаясь, подбираю слова. Я мог бы отправить это злосчастное слово подальше и написать первое, что придет в голову, и вы бы ничего не заметили; но мне не дано этой дерзости — дерзости лжеца. Где-то посреди жизненного пути воля моя изнемогла, и теперь меня одолевают угрызения состарившегося вора — свирепые, мучительные угрызения. Если бы можно было исправить все ранее содеянное, вернуть то, что я украл из своих историй за все эти годы! Может быть, тогда моя кровь перестанет бунтовать. Конечно, они просятся на волю, эти фразы, которые я осудил на изгнание, бедные неуклюжие твари, — и заполоняют мои сны. Они напоминают толпу арестантов, бьющихся о решетки камер. Они выкрикивают свои имена, снова и снова. Здесь самое время от души рассмеяться: как там насчет изгнания метафор? Ну ладно, тюрьму я придумал, а больше не буду.

Честно ли это, правильно ли? В конце концов, где эта самая Элла Бенд? В листках, что я скомкал и выбросил, осталось ее ничуть не меньше, чем в переписанных набело. Скомкал и выбросил, заметьте, — а там было записано ее имя. Где еще остались следы ее жизни? Помнится, я хотел, чтобы у нее был длинный нос — бог весть зачем. Теперь нос у нее средней длины — можно сказать, нормальный. Я заставил ее петь непристойную песню — глупая выдумка. И выбросил целиком сцену в детской, всю сцену, вы понимаете? Там она входит, полусонная, а испуганный младенец ревет в темноте, беспомощный, как жук, перевернутый на спину. Элла прикасается к нему и чувствует, как ребенок коченеет. Тогда она понимает, какова ужасная причина его испуга, и, раскрыв рот в беззвучном крике, сотрясает кулаками воздух.

Я сам ничего подобного не переживал. Каково это — набрасываться на что-то, как паук? В любом случае, по многим принципиальным соображениям этот отрывок следовало выбросить.

В сущности, это не я наделил ее длинным носом. У нее и впрямь был длинный нос. Теперь — уже нет. Я решил, что так она слишком похожа на ведьму, а поскольку она и впрямь была ведьмой, неинтересно, если она и выглядеть будет соответственно. Не будь я таким честным, вы про все это никогда не узнали бы — так бы и думали, что у нее был нормальный нос. Вот так-то. Господи, не карай бедных сочинителей! Представьте, как стыдно было бы, напиши я так: «У Эллы Бенд был длинный нос, который я укоротил до нормального размера, поскольку с нормальным носом она меньше походила на ведьму, хотя она как раз-то и была ведьмой». Немного найдется способных выдать такое. Обычно вам сплавляют дешевый товар — на всем стараются сэкономить. Ежели хотите моего совета — не покупайте. «Отрывок» — это правильное слово. «Отрывок». Каждая фраза является отрывком от целого. Итак, я изменил ее жизнь, изменил не авансом, а задним числом, когда все уже закончилось. Вот это — настоящее волшебство, не то что обычная ловкость рук. Что есть наше искусство, как не мастерство сотворения подобий? Я сотворяю фальшивые облики, но такие яркие, что они слепят глаза.

Может быть, верное слово там, вначале, все-таки было «беспощадно». Красота часто становится проклятием, ясновидение, по-моему, тоже. Так, и к чему же я клоню? Вы осознаете, что время-то прошло — еще один предмет, о котором все эти ничтожества помалкивают. Много времени. И много чего за это время случается. Умирает моя мать. Я подхватываю пресловутую болезнь. А может, и не случается ничего. Мать не умирает. Я никакой такой болезни не подхватываю. Остаются ли неизменными мои намерения, каковы бы они ни были поначалу? Элле Бенд повезло, она осталась жива. То есть, конечно, она умерла. Но — не здесь. В пределах этой истории она не умирает. В данный момент у нее нет ничего, кроме переделанного носа и испуганных глаз. Подумайте, каково это — больше ничего не иметь, а?

Проклятие Кассандры было не в ясновидении как таковом, а в том, что ей не верили. А если допустить, что Кассандра не только умела видеть, но и сама себе не верила? Так было бы куда интереснее.

Интересно, понимаете ли вы, зачем мне понадобилось, чтобы все эпитеты начинались на одну букву? На днях я нацарапал двенадцать букв «б» на полях забракованного черновика: бббббббббббб… И они несомненно повлияли на мое сознание. Я дописывал про «сошествие ангела» и все такое, когда уголком глаза заметил этот ряд «б». И тут почувствовал, какая сила в нем таится. Но господи боже, почему? Что может быть абсурднее? Неужели и Бог творил таким манером?

Вот посмотрите снова: бббббббббббб… Слышите биение? Разве это не шум ангельских крыл? Не ведьмовский туман? Это — миг обретения Эллой Бенд ее дара. Она прозревает.

Ангел нисходит, говоря: «Вот, пожалуйста, прими это и прости». Она прозревает.

В детстве ничто ей этого не предвещало. Она была низкорослая и пухленькая. Она носила красное платье, которое застегивалось до самого горла и натирало шею; высокие ботинки, надежные, как мамина любовь, по выражению торговца; толстые чулки с тугими резинками; шароварчики, которые резали кожу; натуго заплетенные косички со светлыми пышными бантами и шерстяные перчатки, которые кусались, когда потели руки. У торговца был чемодан, который очень здорово раскладывался. Даже Элла-старшая с нетерпением ждала, когда он развернется еще раз. Торговец откидывал крышку, раскладывал ее, и внутри оказывался полированный черный поддон для образцов товара с блестящими хромированными зажимами, и туфли выскакивали, «как чертик из коробочки», сказала как-то Элла-младшая, и все рассмеялись. Элла-старшая погладила дочь по белесой головке и решила купить ей пару ботинок. И чемодан раскрылся, выбросив ножки-опоры, а потом раскрывался секрет за секретом, пока не явились на свет белый всякие туфли и ботинки: желтые и даже красные, очень вульгарные и просто чудесные; глядя на них, Элла-старшая чувствовала себя индейцем — алчным и примитивным. Торговец без умолку болтал и улыбался. У него были красивые руки и гладкие черные волосы.

— Ну-ка, попробуйте примерить вот эти, — предложил он. Потянул за цепочку, уходящую в недра чемодана, и вытащил рожок для обуви. — Черный цвет очень практичен.

Элла вздрогнула, когда он поднял ее ногу. Ботинки были прохладные, но ничем не напоминали материнской любви.

— Им сносу не будет.

Томас постучал по чемодану.

— На вид-то он хорош, — сказала Элла-старшая.

— Все так говорят, — подхватил торговец. — Люди всегда хотят знать, какова вещь в работе. Просто мечтают.

Торговец провел большим пальцем по подъему.

— Стань на ногу! Попробуй, хорошо ли сидит.

Элла неловко выпрямилась, поджимая пальцы ног, и покачалась с пятки на носок, как ее просили, а Томас тем временем ощупывал шарниры ножек чудо-чемодана. Мать быстро наклонилась и прижала двумя пальцами лодыжку Эллы.

— Здесь не болтается?

— Ну что вы, мэм, здесь и должно быть посвободнее.

— Но и болтаться не должно. Вещь должна держаться прочно. — Мамаша выпрямилась. — Ну-ка, примерьте Элле второй.

— Мы любим продавать обувь там, где ее будут носить. Потому и ходим по домам. — Продавец вытащил второй ботинок. — Вы только посмотрите, какая работа!

Он засунул кулак внутрь, распрямляя верх, потом согнул носок, и сердце Эллы дрогнуло — ей захотелось, чтобы этот ботинок принадлежал ей.

— Вы пощупайте — кожа мягкая, гладенькая!

Торговец протянул ботинок Элле-старшей, она взвесила его на ладони, искоса разглядывая каблук.

— Похоже, прочная вещь.

Торговец окинул Эллу-младшую оценивающим взглядом. У нее слабые лодыжки и плоскостопие, это она унаследовала от мистера Бенда. Но именно Элла-младшая — самая крепкая в этом доме.

Торговец улыбнулся Элле, а та моргнула и потерла нос.

— Шнуровать нужно доверху, — сказал торговец, и Элле показалось, что он, коленопреклоненный, похож на рыцаря, приносящего обет, и ей захотелось узнать, как же все-таки эта обувь натягивается? Она хотела попросить, чтобы торговец расшнуровал ботинок и показал ей, и уже приоткрыла рот, но ничего не спросила, потому что в голову пришла новая мысль: а что думает торговец об Элле-младшей, видел ли он прежде альбиносок (наверное, видел) и что бы он подумал, если бы узнал, отчего Элла-старшая нарушила собственное правило не пускать в дом коммивояжеров.

Торговца зовут Филипп Гэлвин. У него под шляпой пусто, как говорили в те времена, и он ненавидит альбиносов: от них его передергивает. Он ненавидит их розовые кроличьи глаза. Его дядя однажды видел альбиноску, обгоревшую на солнце, — сплошные волдыри, и все жилки на коже проступают. Ее тошнило, просто выворачивало, и мерзкие белые волосы падали на лицо, а цветные очки валялись на траве. Это рассказывал дядя, Вилли Фогал, которому сейчас девяносто, а когда-то, если верить его словам, он видел, как Пистер Всем-Привет прострелил сапог нехорошего парня Бэдмена. «Пиф-паф, ой-ой-ой», как поется в песенке. Вилли вечно уверяет, что видел и то, и это. Кто знает? Сейчас он впал в детство и твердит о том, что ненавидит смерть, — чувство слишком запоздалое, а потому вряд ли искреннее. Бедный старик, с головой у него не все в порядке. Загляните как-нибудь к нему на ферму, он расскажет, что видит: серые туманы, испарения, темные дыры… Смотрит прямо перед собой и видит. Сердобольные женщины ухаживают за ним, содержат в чистоте. Не все ли равно, куда смотреть, говорит он, — вокруг все одно и то же, только раскройте глаза и поглядите… Совсем не то, что в былые воинственные времена…