Валерий Былинский

Адаптация

Intro

Виктор Олегович Пелевин в своем последнем (или уже нет?) романе высмеял старомодных читателей, привыкших, чтобы книга их «трогала там». Видимо, справедливо полагая, что у современного читателя «там» ничего нет, а следовательно, и стараться не стоит.

Что ж, по попу и приход.

А мне, знаете, всегда хотелось такой книги, как в романе Михаила Юрьевича Елизарова «Библиотекарь» – помните: «Книга памяти», «Книга силы»… Чтобы прочитал – и скрутило.

Вот это как раз она. Я плакал. Без кавычек – слезами.

Текст может вам сперва не понравиться, или наоборот, не важно. Но уж если доберетесь до конца – никогда больше не будете прежним. Ну или целую ночь не будете.

Решайте, нужно ли вам это.

Мой товарищ, которому я дал прочесть эту книгу, когда она еще и книгой-то не была, сказал: «Знаешь, похоже, это русский Уэльбек – с упором на слово „русский“.

Он хорошо знает переводную литературу.

Я бы сказал иначе: современный Достоевский, с упором на «Достоевский».

Современники не любили Федора Михалыча: хмурый, желчный, слова доброго не скажет, отвратительные манеры. Его прогнозы о русской жизни, сбывшиеся через полвека, раздражали кликушеством. Ему не верили.

А кабы верили? Что, не сбылись бы прогнозы?

Все равно живем как живем. И все равно хочется.

Лев Пирогов

Часть первая

Любовь как галлюцинация

Несреднему классу нашей страны посвящается

Ода Макдаку

Люблю посещать «Макдоналдс». Взять пару чизбургеров, а лучше филе о фиш, колу ледяную, и сидеть в уюте большого зала, позвякивая ледышками в бумажном стакане и думая о чем-то своем, постороннем. Смотреть на беззвучно работающий экран мира за окном. На москвичей с примесью модного экстрима в одежде. На болтающих за столиками приезжих симпатичных девчонок, провинциальные семьи, стариков-иностранцев и таких, как я.

В Париже совсем по-другому. Там в полупустом и неуютном зале меня сразу же обсчитала с приторной улыбкой арабка, когда я заказал стандартный набор с бигмагом, картошкой и колой. Обманула на восемь евро. В парижский Макдак входишь как в восточную и холодную страну. Продавцы все арабы, говорят между собой и лишь изредка бросают недовольные взгляды на белолицых старичков-немцев, толстых негритянок и таких, как я. Неуютно там, нервно. Словно не Франция, не Америка, а неоккупированный берег реки Иордан.

Мне скоро тридцать восемь. Через восемь месяцев, когда я, со стаканом колы в руке, буду вот так же сидеть в «Макдоналдсе» и смотреть на столики вокруг, моя мать на жарком украинском Юге почувствует тяжелый, как ртуть, прилив боли в голову. В глазах у нее потемнеет; потеряв равновесие, она сядет на сухую рассыпчатую землю, смяв перья лука своим большим телом. Нечто физическое в ее организме уже начнет истончаться. Но я не знаю об этом, как и о том, когда погаснет солнце. Сидя в «Макдоналдсе», я вспоминаю, как двадцать семь лет назад мой старший брат, поссорившись с родителями, вбежал в комнату и заорал в открытое окно, сквозь которое медленно влетал с улицы снег: «Вот посмотрите, сволочи, посмотрите! В тридцать семь я пущу себе пулю в лоб! Застрелюсь – но не буду такими, как вы, не буду!» – орал он. Снежинки нежно касались его красного от ярости лица и медленно таяли.

А сейчас мой брат идет по дорожке собственной консалтинговой фирмы, оказывающей услуги в сфере управления и антикризисного менеджмента. «Смотрите, сволочи, смотрите, – про себя усмехается он. – В тридцать семь я не пустил себе пулю в лоб. Я не застрелился – но все равно не стал таким, как вы. Ай да я, ай да молодец!»

Еду домой в метро. Взгляд, куда ни кинь, сталкивается с телами и лицами женщин, – влажных от пота, молодых, красивых, одетых в юбки, джинсы и деловые костюмы, бесстрастных, задумчивых, грустных, улыбающихся, запечатленных в душном вагоне с налетом какой-то тревоги.

В квартире – разобранная кровать и несколько чашек с остатками кофе. Ощущение, будто в этом пыльном логове обитает кто-то другой. Автоответчик не мигает. Работы сегодня нет. Выкурив треть сигареты, ложусь на диван.

Лет в десять, когда мне часто снились кошмары, я как-то на бумаге нарисовал свой ужас. Закрученная в спираль серая масса наворачивалась на невидимую сердцевину – так изображали в школьных учебниках космические галактики. Только не черного, а серого цвета на водянистом, жидко-стальном фоне. Помню, целые недели не проходили без этого сна. Закроешь глаза – и сразу понимаешь, что сегодня опять это приснится. Сначала видна лишь водянистая пустота. Как небо в плохую погоду, только без единого облачка. Лежишь, думая о чем-то, смотришь на это небо, как в раскрытое окно – и ни на секунду не забываешь о том, что скоро, сейчас это начнется. И вот – начинается. Всегда внезапно, как бы ни старался предугадать. Сперва в пустоте возникает маленькая точка, почти сливающаяся с пустотой. Точка начинает вертеться – медленно, сначала очень медленно. Включается беззвучное сверло, наворачивая прямо из неба на себя лохматую вязкую глину. И вот, сверло крутится все быстрее. Быстрее, еще быстрее. Вращающийся глинистый комок растет, становится огромным, заполняет все пространство вокруг. Быстро, яростно вращаясь, этот исполинский шар плывет прямо на тебя. И вот он уже почти коснулся тебя, залез тебе за спину, за голову, вращаясь и увеличиваясь так быстро, что холодеют мозги. Еще немного, еще несколько секунд этого сумасшедшего вращения – и кажется, что сейчас произойдет самое страшное: взорвется и разлетится вдребезги вся Вселенная! Но внезапно все светлеет, – словно кто-то милует тебя. Ты наконец проснулся, открыл глаза. Минут пять все еще трясешься от страха, закутавшись в футболку, как в простыню. С ясным ужасом вдруг понимаешь: все, что ты любил, и все, что любило тебя – всего этого секунду назад просто не существовало. Не существовало нигде – ни в детстве, ни в юности, ни сейчас, вообще никогда. Но память постепенно возвращается: вижу мигающий зеленый глазок автоответчика, блестит полумесяц часов. Семь вечера. Кто-то звонил? Нажимаю кнопку: внутри пластмассового ящика шевельнулась жизнь: слышны шорох, потрескивания, возня. Звук проезжающего автомобиля. Потом трубку положили и начались короткие гудки. Все.

Макдоналдс, позвякивание ледышек в бумажном стакане – лучшее, что прозвучало в этот день. Впрочем, где-то в соседних стенах играет композиция «Abby road».

День еще не закончился.

Когда погаснет солнце

Мое поколение – поколение пессимистичных синглов. В отличие от западных коллег по племени, мы к одиночеству своему все никак не привыкнем. Синглы-пессимисты – это те, кто не может веселиться по любому поводу. Они, бывает, радуются жизни месяц, два, три. Но, выпив однажды, приняв дозу наркотика или надоев самому себе, они хоть на день-два-три, но спустятся в спасительную глубину, и с тоской вспомнят, что есть все-таки Достоевский, а может, и Бог. Ощущают, как они одиноки. Хотят послать все к чертям, мнят себя философами, которыми не стали. Сорят деньгами и пропивают их. Потом, выплеснув накопившееся дерьмо, синглы-пессимисты возвращаются в свой отличный мир без Бога и сатаны.

Женщины-пессимисты острее чувствуют действительность, чем мужчины. Если есть кому выразить свои истинные мысли, они их выражают. Если некому, – например, в офисах корпораций, компаний и банков, где они работают секретарями, менеджерами, начальниками отделов, – они спокойно молчат. Мужчинам, чтобы спокойно молчать о главном на работе, надо либо бескорыстно любить эту работу, либо забыть о том, что все мы носим внутри, как женщина ребенка, душу.

Анна, одна из таких пессимистичных женщин, сидит сейчас в темноте моей квартиры, на диване, уютно поджав под себя ноги, и говорит, красиво отведя в сторону руку с зажженной сигаретой. Ей двадцать девять – редкий для пессимистов возраст, но женщины до тридцати часто бывают умнее мужчин. Я позвонил ей сегодня, проснувшись после детского кошмара и маясь от нахлынувшего одиночества. На стуле перед диваном стоит выпитая наполовину бутылка «Хеннесси», на которую я раскошелился, в углу беззвучно работает телевизор с каким-то ток-шоу. Мы пьем уже час, и она все говорит:

– Я иногда думаю, что будет, если, например, погаснет солнце?

Анна улыбается как всегда, когда опьянела, немного скептически и самой себе.

– Ведь это реально может случиться, представляешь? Как будто выключит кто-то пультом телевизор: хлоп – и все, экранчик погас.

– Я как-то не думал об этом, – пожав плечами, я разливаю коньяк по рюмкам.

– Странно, что не думал. Ведь в автомобиле всегда кончается бензин. Все заканчивается, даже любовь и сигареты, почему же ты не думал?

– Но ведь там солнце, – отмахиваюсь я.

– А на чем оно работает, это солнце? – придвигается Анна ближе ко мне, блестя в темноте глазами. – Не может быть вечного двигателя, ты же знаешь: любой костер должен погаснуть. Или взорваться. И вот представь, внезапно наступает темнота, как при затмении… – Анна протягивает руку с почти сгоревшей сигаретой к окну, за которым чернеет с цветными огоньками ночь, – все хоть и напуганы, но улыбаются и думают: вот-вот сейчас это кончится, небесный свет скоро вернется. Но небесный свет не возвращается. И у человечества остается месяц, два… ведь на Земле еще имеются какие-то запасы энергии…

– Да, – с улыбкой соглашаюсь я, – и самое интересное, что в эти два месяца все вдруг сразу станут равны: и Буш, и Путин, и Бил Гейтс, и йог какой-нибудь в гималайской пещере, и бомж с Курского вокзала, и я, и ты. Представляешь?

Анна смеется, качнув рукой с сигаретой, с которой все не сыпется пепел.

– Да! Наконец-то осуществится лозунг: свобода, равенство, братство. Все обессмыслится, причем абсолютно для всех.