Посвящается Нэнси
Дорогая Нэнси!
Пожалуй, сейчас я от тебя дальше, чем когда-либо бывал, — в отеле, вероятно единственном в Пайлине, провинциальной дыре на северо-западе Камбоджи, где обитают эти мерзкие негодяи «красные кхмеры». Представь себе картину: односпальная продавленная кровать, неисправный телевизор, на экране которого можно увидеть только зернистое изображение тайского кикбоксинга, кафельный пол. Стены до середины тоже выложены кафелем, а в центре — сток. То есть планировка помещения такова, что его легко и быстро можно вымыть из шланга. Есть одна лампочка, покоробившийся шкаф для посуды и бесплатная пластмассовая расческа с чьими-то застрявшими волосами. Хоть в углу и стоит очиститель, но на стенах видны подозрительные и вызывающие брезгливость пятна. Примерно две трети поверхности стен украшены отпечатками, весьма напоминающими кровавые следы и — как бы это получше выразиться — кровавые брызги. Как они оказались на такой высоте — остается только догадываться. На противоположной стене столь же зловещие пятна, но явно от чего-то более темного, к тому же тут, кажется, разбрызгивали сверху вниз. Правда, когда я увидел здешнюю душевую, никаких претензий к виновникам пятен у меня не осталось.
В городе никто не улыбается, все косятся на нас откровенно злобно. Одеваются в полуистлевшее тряпье, напоминающее солдатскую униформу. В фойе — «Караоке-бар», а рядом — стандартная пиктограмма, изображающая автомат Калашникова образца 1947 года, перечеркнутый красной полосой, и надпись «Здесь запрещено автоматическое оружие». Вывеска «Караоке-бар», вероятно, означает, что бизоноподобные женщины, ошивающиеся в фойе со своими детьми, пригодны для сексуальных развлечений. Самая привлекательная из них — точная копия Хидеки Ирабу. Мы выторговали эту тушу для команды Торонто, верно ведь? Или для Монреаля? Мой переводчик с кхмерского, который почти не открывает рта с тех пор, как мы въехали на территорию «красных кхмеров», говорит, что в тот раз, когда он здесь был во время последнего переворота, он заработал пренеприятную кожную сыпь. Сказал, что намерен спать стоя. Еще бы!
Не могла бы ты пока записать меня на прием к врачу? Я даже подумываю о полном обследовании — на всякий случай. Я шел вброд по воде, я пил здешнюю воду, — в общем, все по самому худшему сценарию. Делал все, от чего путеводители предостерегают туристов. И, разумеется, кое-какая пища, которую я здесь ел, была… сомнительна, если не сказать больше. От печеночной двуустки можно избавиться, не знаешь? Кажется, такой прививки мне не делали. Я скучаю по тебе. Мне недостает кота. И моей кровати, и «Симпсонов» в 7:00 и в 11:00. Я бы не отказался от холодного пива. От пиццы. От печеночного паштета из «Барни Гринграсса». От уборной, не совмещенной с душевой. Позвоню сразу, как только вернусь в Пномпень или Баттамбанг.
Любящий тебя Тони
Введение
Мы с Чарли находимся в дельте Меконга, сидим и пьем вьетнамский самогон из пластиковой бутылки из-под колы. Темно. Единственный источник света — лампочка, работающая от генератора, и на земле, застеленной сшитыми вместе мешками из-под удобрений и риса, сервирован обед: скромная трапеза земледельца, состоящая из печеной в глине утки, супа из утки и лепестков банана, салата и фаршированной китайской горькой тыквы. Хозяин дома, которого все любовно называют «дядюшка Хэй», сидит слева от меня, положив правую руку мне на колено. Время от времени он сжимает мое колено, просто чтобы удостовериться, что я здесь и всем доволен.
Я всем доволен. Просто очень доволен. Напротив меня сидит девяностопятилетний беззубый старик с молочно-белым бельмом на глазу, в черной пижаме и резиновых сандалиях. Он то и дело поднимает свой стакан с отвратительной домашнего приготовления рисовой водкой — призывает меня выпить еще по глоточку. Меня уверяли, что он герой войны. Он воевал с японцами, с французами. Еще он воевал на «американской войне». Мы уважительно приподнимаем наши стаканы и делаем еще по глотку.
Дело в том, что за этим столом буквально все — герои войны. Когда мы хозяйничали в этой стране, дельта Меконга являлась своеобразным полигоном, эпицентром действий американских войск, — и вот теперь все они жаждут выпить со мной. Старик, сидящий напротив, поджав под себя ноги, как шестнадцатилетний подросток, уже шесть раз поднимал свой стакан, глядя в мою сторону и уставив на меня свой единственный зрячий глаз. Вот кто-то дергает меня за рукав:
— Пожалуйста, сэр… вон тот джентльмен… он тоже герой войны. Он хотел бы выпить с вами.
По другую сторону импровизированной скатерти я вижу крепкого мужчину лет приблизительно сорока с толстой шеей и мощными руками. Он смотрит на меня в упор. Нет, этот не робеет и не стесняется. Он тоже улыбается, но не теплой, дружелюбной улыбкой, какой улыбался мне дедушка. Эта улыбка говорит: «Я убил с десяток таких, как ты. Ну, давай теперь посмотрим, умеешь ли ты пить».
— Вот он я, Прохладный Бриз, — говорю я, стараясь не мямлить. — Ну-ка попробуй, возьми меня голыми руками!
Я смотрю на него самым паскудным взглядом звезды уголовного сыска Грязного Гарри и осушаю еще один стакан того, что, как я теперь начинаю понимать, является формальдегидом.
Трое коммунистических деятелей из Народного комитета Кантхо, поедая салаты при помощи палочек, с интересом смотрят на придурочного американца, который проделал такой путь — в самолете, на машине, в сампане, — чтобы поесть печеной утки с крестьянином, выращивающим рис, и его семьей, а сейчас делает двенадцатый глоток и беспокойно озирается — сколько еще героев войны захотят выпить с ним. Вокруг «скатерти» скопилось человек двадцать пять. Сидят, поджав под себя ноги, раздирают пищу своими палочками, смотрят на меня. Женщины прислуживают, появляются из темноты, поднося еду и выпивку, иногда что-то говоря резкими голосами.
«Не давайте ему разрезать утку! — Мне кажется, именно это они говорят. — Он же американец! Он слишком глуп и неуклюж! У них в Америке все подают уже нарезанным! Он просто не знает, как это делается! Он порежется, этот идиот! Срам да и только!» Появляется картонная тарелка с маленьким ножом для разрезания утки, и другая — с самой уткой, шипящей, горячей: голова, ноги, клюв, внутренности — все на месте. Обжигая пальцы, я поудобнее поворачиваю птицу, следуют несколько секунд не очень ловкой борьбы с ней, и мне удается отделить ножки, грудку и крылышки, как это принято во Франции. Я разрезаю голову, чтобы мой друг Филипп мог выковырять мозг (он француз, они любят утиные мозги). Лучший кусок грудки предлагаю нашему гостеприимному хозяину, дядюшке Хэю.
Толпа довольна. Они аплодируют. За моей спиной бегают и возятся в темноте дети. Еще недавно их было всего несколько, но новости об американце и его друге-французе распространились, и детей стало больше, да и сотрапезников прибавилось. Они подходили всю ночь, добирались с окрестных деревень по двое-трое. Они приплывали в своих лодчонках и высаживались на берег на крошечном наделе дядюшки Хэя. Они цепочкой тянулись по илистому берегу реки, по валу из высохшей грязи, который служит одновременно магистралью и дамбой, является частью запутанной, столетиями складывавшейся ирригационной системы и простирается на сотни миль. Время от времени около меня появляется какой-нибудь ребенок. Он гладит мою руку или норовит ущипнуть, притворно удивляясь цвету моей кожи и волоскам на ней. Он в некотором замешательстве, похоже, более старшие дети подначили его пойти и ущипнуть Огромного Американского Дикаря, который когда-то бомбил и обстреливал их деревню, но теперь пришел с миром — поесть утки и выпить местного ядовитого пойла с героями Отечества. Недавно был мой звездный час, триумф, достойный Салли Стразерс, — я позировал перед двадцатью фотоаппаратами, а потом позволил детям, изображавшим приемы восточных школ единоборств, погонять меня по поляне. А потом я разрешил им, визжавшим от восторга, связать меня бечевкой.
Утка жестковата и пахнет дымом горящей соломы, в которой ее готовили. А меконгский виски действует как средство для прочистки водосточных труб. Я волнуюсь: что со мной будет, когда весь выпитый алкоголь ударит мне в голову, как я среди ночи в этой узкой, неустойчивой лодчонке, в абсолютной тьме высажусь (если, конечно, не утрачу к тому времени навыка прямохождения) на берег и сквозь бамбуковые и мангровые заросли добреду до сонного поселения каменного века, а потом во взятой напрокат машине буду трястись по узким тропкам в джунглях и шатким деревянным мостикам вместе с тремя борцами Народного комитета Кантхо, пока не выберусь на трассу.
Я вовсе не хочу посрамить свой народ. Не хочу, чтобы щедрые и мудрые хозяева видели, как я буду спотыкаться и шататься. Я не хочу, чтобы от этого «стола» меня унесли на носилках, чтобы голова моя свешивалась из сампана, не желаю блевать желчью в черную воду. Я должен им кое-что доказать. Возможно, мы проиграли эту войну. Возможно, мы бесцельно бомбили, взрывали, убивали и жгли, а потом просто смылись, как если бы все это оказалось просто недоразумением… Но, черт возьми, пить мы умеем не хуже этих ребят!
Правда, когда я вижу, как напротив меня дедушка опять подливает себе, пока какой-то детеныш карабкается к нему на колени, я не очень уверен в этом. Черт подери! У меня все нормально! Я прекрасно провожу время. Я улыбаюсь старику и поднимаю свой стакан. Мне нравится этот дед.
