Пер Валё, Май Шёвалль

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ «ИСПАРИЛСЯ»

I

Комната была маленькая и бедная. Окно без занавесок, за ним грязно-серый брандмауэр с торчащей металлической арматурой и рекламой маргарина «Пеллерин». Среднее стекло в левой створке окна отсутствовало, его заменял кусок картона. Цветастые обои отсырели, и их покрывал такой слой сажи, что узора почти не было видно. Местами обои начали отслаиваться от штукатурки; их пытались подлатать с помощью клейкой ленты и кусков оберточной бумаги.

В комнате была печь, шесть предметов мебели и одна картина. У печи стоял картонный ящик с пеплом и пузатый кофейник. Кровать располагалась изножьем к печи, а постельное белье состояло из десятисантиметрового слоя старых газет, истрепанного стеганого одеяла и канифасовой подушки. На картине была изображена обнаженная светловолосая женщина, опирающаяся на мраморную балюстраду; картина висела справа от печи, так, чтобы тот, кто лежал в постели, видел ее перед тем как заснуть и сразу после пробуждения. Казалось, кто-то пытался немного подправить картину карандашом.

В другой части комнаты, ближе к окну, стоял круглый стол и два гнутых стула, один без спинки. На столе среди прочего можно было видеть три пустые бутылки из-под вермута, одну из-под лимонада и две кофейные чашки. Пепельница была перевернута вверх дном, и среди окурков, пивных пробок и сгоревших спичек валялось несколько грязных кусков сахара, открытый перочинный нож и кусок сосиски. Осколки третьей чашки находились на полу. На затоптанном потертом линолеуме между столом и постелью лежал на боку мертвый мужчина.

Вероятнее всего, это был именно тот человек, который дорисовывал картину и пытался залатать обои с помощью клейкой ленты и оберточной бумаги. Он лежал, поджав под себя ноги, прижав локти к бокам и прикрыв руками голову, словно хотел защитить ее от удара. На нем были майка и истрепанные брюки, на ногах — толстые дырявые шерстяные носки. Голова и верхняя часть туловища были скрыты под большим упавшим буфетом. Третий стул валялся возле трупа. Сиденье было окровавлено, а на спинке отчетливо виднелись отпечатки пальцев. Пол был усыпан множеством осколков. Часть из них была от застекленной дверцы буфета, а остальные — от наполовину разбитой винной бутылки, валявшейся на куче грязного белья у стены. То, что осталось от бутылки, было покрыто слоем засохшей крови. Кто-то поставил на нем пальцем белый кружок.

Фотография была по-своему почти безупречной, потому что ее сделали при помощи лучшего полицейского широкоугольного объектива, и каждая деталь вырисовывалась, как на гравюре.

Мартин Бек отложил в сторону фотографию и увеличительное стекло и подошел к окну. На дворе в разгаре было шведское лето, и, более того, было даже тепло. На газоне Кристинебергского парка загорали несколько девушек в бикини. Они лежали на спине, раскинув руки и ноги. Девушки были молодые и худенькие, или скорее, как говорят, стройные; они могли себе позволить лежать вот так, что даже было привлекательно. Присмотревшись к ним повнимательнее, он наконец узнал их. Это были две машинистки из его собственного отдела. Следовательно, уже перевалило за двенадцать. Утром они надевали купальники, летние платья и босоножки и отправлялись на работу. В обеденный перерыв снимали платья и выбегали в парк загорать. Весьма практично.

Он слышал, как у него за спиной кто-то открыл дверь и вошел в кабинет. Он, не оглядываясь, узнал, кто это. Стенстрём. Стенстрём по-прежнему оставался в отделе самым младшим, а после него, очевидно, придет целое поколение криминальных ассистентов, которые не будут догадываться, что нужно стучать в дверь, подумал Мартин Бек.

— Ну как продвигается дело? — спросил он.

— Не очень хорошо, — сказал Стенстрём. — Когда я был там четверть часа назад, он по-прежнему все отрицал.

Мартин Бек повернулся, возвратился к столу и еще раз посмотрел на фотографию. На потолке над постелью с газетами, разорванным стеганым одеялом и канифасовой подушкой виднелись контуры какого-то старого пятна от лопнувшей трубы. Оно смахивало на морского конька, а при желании его можно было принять за русалку. Он подумал, приходили ли подобные фантазии в голову мужчине, лежащему на полу.

— Но это ничего не значит, — с усердием поспешно добавил Стенстрём, — все равно их присоединят к техническим вещественным доказательствам.

Мартин Бек не ответил. Вместо этого он показал на подшивку документов, которые Стенстрём положил ему на стол, и сказал:

— Что это?

— Протоколы допросов. Из округа Сундбюберг.

— Отнеси их обратно. Я с завтрашнего дня в отпуске. Отдай Колльбергу. Отдай кому хочешь.

Мартин Бек убрал фотографию и поднялся этажом выше. Он открыл дверь и оказался у Колльберга и Меландера.

Здесь было намного жарче, чем у него в кабинете, поскольку окна у них были закрыты и шторы задернуты. Колльберг и подозреваемый молча сидели за столом друг против друга. Долговязый Меландер стоял у окна с трубкой в зубах, скрестив руки на груди. Он внимательно смотрел на подозреваемого. На стуле у двери сидел полицейский в форменных брюках и светло-синей рубашке. Фуражка покачивалась у него на правом колене. Никто ничего не говорил, и единственным звуком было шуршание магнитофонной ленты. Мартин Бек встал сбоку за спиной у Колльберга и присоединился к общему молчанию. Они слышали, как в окно снаружи бьется оса. Колльберг был без пиджака и с расстегнутым воротничком, но, несмотря на это, рубашка у него между лопатками совершенно промокла. Влажное пятно постепенно меняло форму, сползая широкой полосой вниз по позвоночнику.

Мужчина по другую сторону стола был маленький и уже начал лысеть. Одет небрежно, пальцы, сжимавшие поручни кресла, неухоженные, с грязными обломанными ногтями. Исхудавшее, нездоровое лицо, казалось, выражало готовность просить прощения по любому поводу. Подбородок у него дрожал, глаза бегали. Мужчина начал всхлипывать, по его щекам скатились две слезинки.

— Ага, — строго сказал Колльберг, — ты так молотил его по голове бутылкой, что она разбилась у тебя в руке.

Мужчина кивнул.

— А потом, когда он уже лежал на полу, колотил по нему стулом. Сколько раз ты его ударил?

— Не знаю. Не много. Не много, но сильно.

— Вот именно. А потом повалил на него буфет и ушел. А что в это время делал третий из вашей компании — Рагнар Ларссон? Он не пытался как-то вмешаться, я имею в виду, воспрепятствовать тебе в этом?

— Нет, он ничего не делал. Ни во что не вмешивался.

— Не начинай снова лгать.

— Он спал. Он был пьян.

— Пожалуйста, говори чуточку громче.

— Он лежал на постели и спал. Он ничего не видел.

— Несомненно, пока не проснулся, а потом взял и пошел в полицию. Так мы узнали об этом. Однако кое-что мне непонятно до сих пор. Почему вы подрались? Вы ведь никогда в жизни не видели друг друга до тех пор, пока не встретились в том притоне. Разве не так?

— Он сказал, что я тупой фашист.

— Это слышит любой полицейский несколько раз в неделю. Меня уже сотни людей называли фашистом, гестаповцем и еще гораздо хуже, однако я из-за этого никого не убил.

— Он сидел напротив меня и все время повторял, что я тупой фашист, тупой фашист, тьфу. Он вообще больше ничего не говорил. А потом он начал петь.

— Петь?

— Да, чтобы поиздеваться и разозлить меня. Песни про Гитлера.

— Ага. А ты дал ему для этого какой-то повод?

— Я сказал, что моя мама была немка. Но это было до того.

— До того как вы начали пить?

— Да… Я сказал лишь, что не имеет значения, кто у человека мама.

— И когда он хотел пойти в кухню, ты схватил бутылку и ударил его сзади по голове?

— Да…

— Он упал?

— Как подкошенный. У него потекла кровь. И я сказал: ты нацистская свинья, я сейчас покажу тебе.

— И ты продолжил избивать его?

— Я… я испугался. Он был сильнее меня и… Вы не понимаете… все словно кружится вокруг, все видится в красном цвете… Я вообще не соображал, что, собственно, делаю.

У него затряслись плечи.

— Пока достаточно, — сказал Колльберг и выключил магнитофон. — Покормите его и спросите у доктора, можно ли дать ему какое-нибудь снотворное.

Полицейский у двери медленно встал, надел фуражку, взял убийцу за руку и вывел из кабинета.

— Ну, пока. Увидимся завтра, — рассеянно бросил Колльберг.

И так же механически записал на листе бумаги, лежащем перед ним: признание сопровождалось плачем.

— Приятный молодой человек, — сказал он.

— Пять раз осужден за преступления, связанные с насилием, — сухо произнес Меландер. — И каждый раз упорно все отрицал. Я очень хорошо его помню.

— Ты настоящая живая картотека, — заметил Колльберг.

Он тяжело встал и устремил взгляд на Мартина Бека.

— Что ты здесь, собственно, делаешь? — спросил он. — Собирайся и уезжай в отпуск, а заботы о преступности в нижних слоях общества переложи на нас. Куда ты, собственно, намерен поехать? На острова?

Мартин Бек кивнул.

— Ты прекрасно поступаешь, — сказал Колльберг. — Наш брат сперва отправляется в Мамаю и там поджаривается. Потом возвращается домой и здесь варится. Жизнь — нелегкая штука. А телефон там есть, а?

— Нет.

— Сенсация. Ну, я иду принимать душ. А тебе лучше исчезнуть как можно скорее.

Мартин Бек задумался. У предложения Колльберга решительно были свои преимущества. Кроме всего прочего, ему удалось бы уехать на день раньше. Он пожал плечами.

— Хорошо, в таком случае, я ухожу. Пока, ребята. Увидимся через месяц.

II

Отпуска у большинства людей уже закончились, и раскаленные августовские улицы Стокгольма снова начали заполнять неудачники, проведшие дождливый июль в палатках, кемпинговых прицепчиках и пансионатах. В последнее время метро снова было набито битком, однако на этот раз Мартин Бек ехал посреди рабочего дня и оказался в вагоне почти в одиночестве. Он сидел у окна, смотрел на пыльные зеленые листья снаружи и радовался, что у него тоже наконец-то начинается отпуск.