Ричард Бах

Чайка по имени Джонатан Ливингстон

Тому самому Джонатану, чайке, живущей в каждом из нас.

I

Было утро, и солнце опять залило сияющим золотом спокойное море, чуть подернутое рябью.

В миле от берега забрасывал сети рыбацкий баркас, и, когда по Стае имени Завтрака разнеслось Слово, тысяча чаек разом поднялась в воздух, чтобы начать между собой привычную битву за кусочки пищи. Начинался еще один день, полный забот.

Но далеко в стороне, паря в полном одиночестве над баркасом и берегом моря, чайка по имени Джонатан Ливингстон занимался совсем иным. На высоте сто футов он опустил свои перепончатые лапки, задрал клюв и, превозмогая боль, напряг все мышцы, чтобы еще круче изогнуть крылья. Так он сможет лететь очень медленно, и наконец он настолько замедлил свой полет, что свист ветра превратился в тихий шепот, а океан под ним замер неподвижно. В яростном напряжении он прищурился, затаил дыхание и еще… на… дюйм… заломил крыло. И тут его перья встали дыбом, он совсем потерял скорость и рухнул вниз.

Чайки, как вы знаете, никогда не замирают в воздухе. Это для них бесчестье и позор.

Но чайка по имени Джонатан Ливингстон, без тени стыда заново круто изгибавший дрожащие от напряжения крылья — чтобы снова замедлить свой полет, а потом опять рухнуть вниз — был вовсе не обычной птицей.

Большинство чаек не утруждают себя излишними знаниями о полете — им вполне достаточно научиться летать от берега до пищи и обратно. Для большинства чаек главное не полет, а еда. Для этой же чайки, главное заключалось не в еде, а в самом полете. Больше всего на свете чайка по имени Джонатан Ливингстон любил летать.

Подобный образ мыслей, как выяснилось, не сулил ему большой популярности. Даже его родители не очень-то одобряли то, что Джонатан целыми днями летал один, сотни раз повторяя свои эксперименты с планированием на малых высотах.

Он не знал, например, почему, летя над водой на высоте меньше длины крыла, он оставался в воздухе дольше и меньше уставал. В конце своего планирующего полета он не как обычно бухался в море, поднимая фонтан брызг, а долго скользил по волнам, касаясь воды лапками, тесно прижатыми к телу. Когда он приземлился таким же образом и на берег, а затем принялся измерять шагами расстояние, которое он проскользил по песку, его родители встревожились не на шутку.

— Ну почему, Джон, почему? — причитала его мать. — Почему тебе так тяжело походить на других в нашей стае, Джон? Зачем ты летаешь так низко, ты же не пеликан и не альбатрос. Тебе надо хорошо питаться. Сынок, у тебя же остались одни перья да кости!

— Мамочка, ну и пусть у меня будут лишь перья да кости. Я просто хочу узнать, на что я способен в воздухе, вот и все. Я просто хочу узнать.

— Послушай, Джонатан, — сказал его отец, и в голосе его звучала доброта. — Зима уже близко. Лодок будет мало, а рыба уйдет в глубину. Если тебе обязательно надо учиться, тогда изучай пищу, и как ее побольше добыть. То, что ты изучаешь полет, конечно, неплохо, но, сам понимаешь, одним полетом сыт не будешь. Не забывай, что ты летаешь только для того, чтобы есть.

Джонатан послушно кивнул. И несколько дней старался вести себя как и все; он честно старался, с криком кружил в стае вокруг пирсов и рыбацких баркасов, сражаясь за кусочки хлеба и рыбы. Но у него ничего не получилось.

Все это совершенно бессмысленно, думал он, нарочно уронив треску, доставшуюся ему с большим трудом — ее тут же подхватила старая голодная чайка, гнавшаяся за ним. Все это выброшенное на ветер время я мог бы учиться летать. А мне так много еще надо узнать!

И вскоре чайка Джонатан снова в одиночестве парил вдали от берегов счастливый, голодный, постигающий неизведанное.

Теперь он изучал скорость и за неделю узнал о ней больше, чем самая быстрая чайка на свете.

На высоте тысячи футов он разогнался, что было сил, и нырнул в отвесное пике. Тогда он узнал, почему чайки не ныряют в скоростное отвесное пике. Всего лишь через шесть секунд он набрал скорость семьдесят миль в час, при которой крыло на взмахе становится неустойчивым.

Это повторялось раз за разом. Он был очень внимателен, работая на пределе своих возможностей, но каждый раз при наборе скорости терял управление.

Подъем до тысячи футов. Вначале предельно разогнаться по прямой, потом, продолжая работать крыльями, нырнуть круто вниз. Затем, и это повторялось каждый раз, его левое крыло выгибалось на взмахе, и он начинал быстро вращаться влево. Чтобы выровняться, он выгибал правое крыло, и тут же начиналось неудержимое беспорядочное вращение вправо.

Как он ни старался, все шло кувырком. Он пробовал десять раз подряд, но едва разогнавшись до семидесяти миль в час, он превращался в неуправляемый ворох перьев и раз за разом врезался в море.

И вот наконец, вымокнув до костей, он придумал. Главное — неподвижно держать крылья на высокой скорости, разогнаться до пятидесяти миль в час, а затем держать их неподвижно.

Поднявшись на две тысячи футов, он сделал еще одну попытку: разогнался до пятидесяти миль в час и нырнул вниз, вытянув клюв и неподвижно раскинув крылья. Это потребовало огромного напряжения сил, но все получилось, как надо. За десять секунд он разогнался до девяноста миль в час. Джонатан установил мировой рекорд скорости полета чайки!

Но победа была недолгой. Как только он начал выход из пике и изменил угол атаки своих крыльев, он моментально потерял управление, и этот кошмар начался снова. На скорости девяносто миль в час Джонатан закувыркался, словно подбитый зенитным снарядом, и врезался в каменную твердь моря.

Когда он пришел в себя, солнце уже давным-давно село, и тело его тихонько скользило по лунному свету, разлитому на поверхности океана. Измученные крылья казались отлитыми из свинца, но еще тяжелее была горечь поражения. Хорошо бы, чтобы меня утянуло на дно и мучения мои закончились, — вяло подумал он.

Он сильнее погрузился в воду, и тут в его голове гулко зазвучал незнакомый голос. Другого выхода нет. Ну что поделаешь? Я — чайка. Я ограничен тем, что дала мне природа. Если бы мне суждено было узнать о полете больше, чем другим, у меня в голове был бы компьютер. Если бы мне суждено было летать быстрее, у меня были бы короткие крылья, как у сокола, и я бы ел мышей, а не рыбу. Мой отец был прав. Я должен выбросить из головы все эти глупости. Я должен лететь в стаю и смириться с собой таким, какой я есть — бедной ограниченной чайкой.

Голос затих, и Джонатан согласился с ним. Ночью чайке место на берегу, и он поклялся, что с этого момента он будет обычной чайкой. От этого всем будет лучше.

Он с трудом оторвался от темной воды и полетел к берегу, радуясь, что он успел научиться экономить силы на бреющем полете.

Стоп, так не пойдет, — подумал он. Я больше не буду таким, как прежде. Я — обычная чайка и буду летать, как все. Поэтому он, превозмогая боль, поднялся до ста футов и, тяжело взмахивая крыльями, направился к берегу.

Решив стать обычным членом стаи, он почувствовал облегчение. Теперь его уже ничто не будет связывать с той силой, которая тянула его к новым знаниям, не будет больше радости неведомого, но не будет и горечи поражений. Да и здорово в общем-то было вот так, ни о чем больше не думая, лететь сквозь тьму к огням, горевшим вдали на берегу.

Темнота! Встревожено вскрикнул гулкий голос. Чайки никогда на летают в темноте!

Но Джонатан его не услышал. Да, здорово, думал он. Светит луна, и огоньки пляшут по волнам, искорками вспыхивая в ночи, все наполнено миром и покоем…

Спускайся! Чайки не летают в темноте! Если бы ты был создан для ночных полетов, у тебя были бы глаза совы! А в голове — компьютер! И крылья — короткие, как у сокола!

И тут летящий в ночи на высоте ста футов Джонатан Ливингстон неожиданно зажмурился. Мигом исчезла боль, забылись недавние клятвы.

Короткие крылья. Как у сокола!

Да вот же она, разгадка! Каким же я был дураком! Малюсенькое крыло! Мне надо сложить крылья и лететь на одних кончиках! Короткие крылья!

Он поднялся на две тысячи футов над черной гладью моря и, не раздумывая ни секунды о неудаче или смерти, прижал крылья к телу и, выставив наружу лишь их острые кончики, ринулся в пике.

Ветер ревел в ушах. Семьдесят миль в час, девяносто, сто двадцать и еще быстрей. Сейчас на скорости сто сорок миль в час напряжение на крыльях было намного слабее, чем прежде на семидесяти, лишь чуть-чуть повернув кончики крыльев, он вышел из пике и, словно живой снаряд, пронесся над волнами, освещенными луной.

Прищурившись, чтобы ветер не так резал глаза, он ликовал. Сто сорок миль в час! И под контролем! А если начать пике не с двух, а с пяти тысяч футов, интересно, какую скорость я…

Недавние клятвы были забыты, их унесло встречным ветром. Он не чувствовал вины за то, что нарушил свое обещание. Следовать ему могут лишь чайки, признающие незыблемость обыденной жизни. Тому же, кто в поиске знаний прикоснулся к совершенству, такие клятвы ни к чему.

На рассвете чайка Джонатан продолжил тренировку. С высоты пять тысяч футов рыбацкие баркасы казались щепками, плавающими на лазурной глади моря, а Стая имени Завтрака напоминала рой мошкары.

Чуть дрожа от радости, он был полон новых сил и очень гордился тем, что страха почти не чувствовал. Без всяких церемоний, сложив крылья и выставив наружу только их кончики, он рухнул вниз. На высоте четыре тысячи футов он уже успел набрать предельную скорость, а встречный ветер превратился в твердую стену, которая ревела и не давала ему разогнаться еще быстрей. Падая отвесно со скоростью двести четырнадцать миль в час, Джонатан сглотнул комок, застрявший в горле. Он знал, что, если на такой скорости крылья вдруг раскроются, его разорвет на тысячу частей. Но в этой скорости была скрыта сила, радость и сама красота.