Акимов Игорь

Легенда о малом гарнизоне

Игорь Алексеевич Акимов

Легенда о малом гарнизоне

1

Что было до этого - он не помнил. Был выключен совершенно: ни чувств, ни мыслей. Темнота. Но в какой-то момент сознание проклюнулось, пробилось и понеслось на него, словно утренняя электричка. Он ощутил, что летит: не падает, а именно летит, но не на самолете - он никогда не летал на самолете и потому не знал, как это бывает, - а просто так летит, сам по себе, а навстречу свет - все ярче, ярче. И звук поднимается снизу знакомый - вроде бы гогот. И вот уж он летит высоко вдоль кромки моря, над крутыми скалами, над птичьим базаром. Он летит, оглушенный скрипом птичьих глоток, планирует, а они мечутся вокруг и сквозь него, потому что он совсем бестелесный, как тень: весь - кроме выемки возле правого плеча, под ключицей, кроме этой выемки, в которую бьют в два молота - гуп-гуп, гуп-гуп, - совсем не больно, но удары тяжелые, прямо в мозг отдаются. Он летит, а навстречу свет все ярче, ярче, и вот уже не видно в этом ослепительном сиянии ни скал, ни птиц, только молоты ладно бьют в выемку под ключицей да какая-то настырная чайка пристроилась рядом, скребет воздух простуженным горлом...

Сознание вернулось к нему совсем. Тимофей это понял по тому, что опять ощущал все тело, а через тело - окружающий мир. Он понял, что лежит на земле навзничь; что под ключицей у него рана и это пульс в ней так отдается; что солнце бьет ему прямо в лицо и былинка щекочет в ухе. Но шевелиться нельзя. И открывать глаз нельзя. Он не знал почему, но инстинкт подсказывал: замри.

Усилием воли Тимофей выжал из себя последний туман беспамятства, и тогда скрежет чайки трансформировался в отчетливую немецкую речь.

- Ну вот, я же говорил: он очнется. Гляди, гляди!.. Опять веки дрогнули!

- Да пристрели ты его к свиньям, Петер. Пристрели и пойдем. Первый взвод уже на машине.

- Успеем... Ты погляди, какие руки. Его бы на ферму - он бы один любую ферму потянул. Ах, Харти, почему мне так не повезло? Почему я должен был родиться именно в этом дурацком столетии, когда справедливость поругана, растоптана и забыта. Представляешь, милый? Три века назад эта великолепная особь стала бы моим личным призом. И это было бы справедливо, поскольку именно я не поленился нагнуться к навозной куче, именно я разглядел в ней жемчужное зерно... Ах, Харти, я бы послал этого варвара на ферму к моей доброй матушке...

- Он что-то задумал, Петер.

- Вижу.

- Не можешь пристрелить его сам - дай мне. Мне все равно надо будет сегодня кого-нибудь из этих ухлопать. На счастье. Такая у меня система. Так было в Польше, и во Франции, и каждый раз на Балканах. Я пришивал хоть одного в первый же день - меня этому дед научил, а он самого Бисмарка видел два раза! - и потом у меня все получалось в любой заварухе.

Их двое, определил Тимофей. По голосам. Дело происходило на вершине пригорка, звуки сюда как бы тянулись отовсюду отчетливые и сочные. Чуть пониже, в полусотне метров, огибая пригорок, шла по шоссе батарея самоходок. Гусеницы лязгали по булыжнику, грохотали моторы; казалось, они проходят совсем рядом, но для Тимофея они не существовали - ведь до них полста метров, ого как далеко! И тупорылой трехтонки, стоявшей с заведенным мотором на съезде с шоссе, и солдат, бродивших по разбитой позиции и весело галдевших, - ничего этого не существовало сейчас для Тимофея, потому что его отделяло от них какое-то расстояние. Значит, в данный момент они не в счет. Сейчас единственная реальность: где-то совсем рядом (руку протяни - достанешь) двое врагов. Их двое. Поначалу он имеет дело с этими двумя. Он слышит, как один дышит чуть затрудненно: может быть, сидит на корточках; близко от Тимофеева лица: в нос так и бьет острый запах - смесь гуталина и распаренных потных ног.

Знать бы, о чем они говорят. Тимофей угадывал отдельные слова, но связь между ними ускользала, смысла не было, да Тимофей и не искал этого смысла. Не до того ему было. Их только двое - вот что он знал. И еще - что с двумя-то он управится. А что будет дальше, он не думал.

- Не зевай, Петер! Он уже следит за тобой.

- Вижу... Ах какая прелесть! Ну ничего человеческого! Дикое животное. Тигр. У него инстинкты заменяют мозг. Представляешь - и эта раса оспаривает у нас приоритет построения совершенного гармонического общества...

- Гляди: у него правая напряглась. Внимание!

- Ты все испортил, Хартмут! Ну кто тебя тянул за язык? Теперь он струсит и не покажет, на что способен.

- А если не струсит, я его пришью, согласен?

- Нет, нужно по-честному. Вот если ты его с одного удара...

Немец не ошибся: слово "внимание", конечно же знакомое Тимофею и прозвучавшее с подчеркнуто предостерегающей интонацией, явилось для него предупреждением. Именно в этот момент Тимофей еле заметным сокращением мышц проверял, может ли рассчитывать на правую руку. Убедился: может. Но теперь он знал, что враги ждут его нападения.

Они забавлялись его отчаянием и беспомощностью. Двое пресыщенных котов - и жертва.

Из-за ресниц Тимофей увидел пыльные голенища кирзовых сапог, а сразу за ними - веселое молодое лицо фашиста и два железных зуба за короткой верхней губой. И автомат. Плоский, какой-то маленький, почти игрушечный, он болтался на ремне, закинутом через правое плечо; сдернуть его не составит труда. Правда, стрелять из таких Тимофею не приходилось; только в немецкой кинохронике их видел да на методических плакатах. Ладно, уж как-нибудь сообразим.

Фашист поднял лицо, что-то обиженно талдычит приятелю. Удобней момента не будет.

По-змеиному, немыслимым образом оттолкнувшись спиной от земли, Тимофей метнулся вперед. Ствол автомата был теплым; он показался Тимофею тонким и хрупким, как соломинка. Фашист, как и следовало ожидать, опрокинулся от легкого толчка плечом. Чтобы сбить с толку второго и не дать ему стрелять, Тимофей, уже завладев автоматом, перекатился в ту же сторону, сел, увидел этого второго - длинного, с вытянутой смуглой рожей, похожего на румына, - поднял автомат, но выстрелить не успел. Вдруг все пропало.

На этот раз Тимофей очнулся быстро, почти сразу. Уже не притворялся. Тяжело перевернулся на грудь и сел. Перед глазами плыло. И шея казалась деревянной, стянула горло и ни кровь, ни воздух не пропускала.

Фашист, поблескивая фиксами, сидел в той же позе и смеялся. Его куртка была запорошена по всему боку красной глиной. Значит, мне это не почудилось, это было, понял Тимофей и левой рукой осторожно помассировал шею.

- Ты старался карашо. Зер гут! - показал большой палец фашист. - Я довольный. Я отшень довольный... Ты Голиаф. Абер я победил тебя в один удар. Джиу-джитс! Вперьод наука! Мораль: вперьод когда видишь немец - он для тебя либер готт! Нихт поднимай рука контра твой либер готт!..

Фашист не скрывал гордости оттого, что говорит по-русски. Но это давалось ему нелегко. Он сразу вспотел, достал из бокового кармана большущий голубой платок, уже грязный, вытер шею, лоб и особенно тщательно запотевшие глазницы. Заметил, что бок весь в глине, опять рассмеялся и подмигнул Тимофею.

- Я ист дер... учитель. Я люблю давать урок. Ты запоминал майн урок хорошо?

Тимофей кивнул и поглядел на смуглого фашиста. Тот держал карабин под мышкой и ковырял широкими плоскими пальцами в красной пачке сигарет. Значит, он опять вне игры. Если попытаться снова...

Но тут он взглянул на шоссе, и зрелище, которое увидел лишь сейчас - движение фашистской армады, - настолько его шокировало, что на какое-то время он забыл обо всем. Он даже думать не мог толком, смотрел - и все.

Самоходки, танки, машины с солдатами, артиллерия, бронетранспортеры выкатывались из далекого, серого от зноя леса, новенькие и свежевыкрашенные, почти без интервалов, а чаще впритык; колонна выползала, как дождевой червь из рассохшейся земли, и голова этого червя терялась где-то за спиной у Тимофея, в покрытых аккуратными перелесками, распаханных холмах, которыми здесь начинались предгорья Карпат.

Он не испугался. Он только запоминал - это происходило автоматически, помимо его воли, по привычке, выработавшейся тремя годами службы на границе, хотя он понимал, что никуда эти данные сообщить не сможет, - запоминал части, двигавшиеся по шоссе. А те крохи чувств и мыслей, которые, словно оттаивая, начинали в нем шевелиться, находили выход, отдушину в одном слове: "ладно". Тимофей повторял его про себя размеренно, будто медленные капли падали. Это помогало. Давало разрядку. Так одни люди в сходных ситуациях ломают карандаши и палочки, другие считают до десяти или до ста - в зависимости от характера. Тимофей думал: ладно. Ладно - посмотрим; ладно дайте срок; ладно - мы вам еще такую свадьбу закатим!..

- Ладно, - повторил он вслух.

- Зер гут! - обрадовался фашист. - Слюшай! Я тебя мог ды-ды-ды - и капут. Абер ты запоминал урок, и я дарю тебе жизнь. Вита нова! Теперь я твой второй муттер. Твой мама. И твой мама говорит тебе: будь слушным.

- Ладно, - повторил Тимофей, чуть повернул голову и увидел, что осталось от их позиции.

- Ты пойдешь плен в либер Дойчланд, в Германия. Германия о!.. Ты хорошо старался - ты хорошо кушал. Справедлив! У тебя отшень маленький геометрий, - он ткнул пальцем в два малиновых треугольника на петлице Тимофея. - Хорошо! Мало что жалеть. Терпений! - и опять все начинать с айн. Цвай унд драй приходит к тому, кто имеет терпений. Хороший мораль?

- Гут, - сказал Тимофей и вдруг подумал, что еще нынешним утром ему показалась бы нелепой даже мысль о каком бы то ни было разговоре с фашистами. А сейчас не только слушает делает вид, что соглашается. Он унижен? - да. Побежден? - да. Сломлен и сдался?..

Тимофей снова покосился на окопы. Во время боя и до него он знал, что скорее пустит в себя последнюю пулю, чем сдастся. Но сложилось иначе. Значит, опять кинуться на эту гадину, напроситься на их пулю?