Андрей АНИСИМОВ

СПАСИТЕЛЬ МИРА

От автора

Этот остросюжетный роман ни в коем случае не является историческим, несмотря на то, что действие его разворачивается не только сегодня, но и возвращает читателя к началу прошлого столетия. В книге «Спаситель Мира» автор позволил себе весьма фривольно перемешать реальные исторические фигуры с вымышленными персонажами, создавая проблему критикам в определении жанра. Но эклектика — штука не новая. В наши дни, когда кухня мирового чтива выбросила на рынок столь странное литературное блюдо, как «фэнтези», подобный эксперимент вряд ли можно назвать шокирующим. Любителей аналогий хочу предупредить сразу: все главные герои, как и основной сюжет, вымышлены.

Пролог

Предрассветным утром 1937 года из ворот особняка в центре города выкатились два «хлебных» фургона и помчались по пустынной Москве. Фары выхватывали из темноты лозунги и плакаты, призывающие граждан к бдительности.

Слишком много расплодилось всякой контрреволюционной нечисти, и советский человек обязан был быть начеку. На Тверской редкие фонарные тарелки, раскачиваясь от ветра, мутным светом обозначали под собой круги серого щербатого асфальта. На Садовой фонари почти не горели, а площадь трех вокзалов и вовсе тонула во тьме. Подпрыгивая на паутине трамвайных рельсов, чуть не зацепив только заступившего на свой участок сонного дворника, фургоны неслись в сторону Сокольников. Дворник с трудом отскочил в сторону, выронив из рук орудие труда. Подняв дрожащей рукой метлу, он перекрестился вслед удаляющимся огонькам.

В кабине первого фургона рядом с водителем, рядовым Пантюхиным, сидел мужчина в кожанке и нервно метал папироску из одного угла рта в другой. Мужчину звали капитаном Деевым. Чекист много раз возил заключенных в их последнее путешествие, и предстоящая операция была ему привычна. Но сегодня утром внутри капитана что-то отвратительно сжималось и посасывало. Деев пытался отогнать это чувство, однако не мог и приходил в ярость, направляя эту ярость на контрика, который сегодня попался особый.

К самому следствию Деев отношения не имел, его работа заключалась лишь в ликвидации врагов народа. Но исключительность нынешней операции имела ярко выраженные признаки. Контрика не пристрелили в подвале и для его персоны выделили целый взвод. Для одного, со связанными руками, обессилевшего после конвейерных допросов, когда следователи сменяли друг друга, а подследственный сутками стоял в кабинете, было бы достаточно нескольких бойцов. А тут два фургона и взвод?! Кроме этих заметных признаков о заключенном под номером «47925» ходили слухи.

Контрик, по словам мелких чинов Лубянки, участвовавших в допросах чисто технически (физическое воздействие, вынос и внос тела и т.д.), обладал какими-то особыми качествами. Бумаги, которые он легко подписывал, через минуту меняли содержание, удары в лицо и почки не приносили ему боли. На его теле не оставалось кровоподтеков и ссадин. Одним словом, чертовщина. Капитан Деев в чудеса не верил, но избавиться от тяжести в организме не мог.

— Сука, — прошипел он, со свистом втянув в себя дым вонючей папиросы.

— Что вы сказали, товарищ капитан? — переспросил Пантюхин.

— Давай жми, — мрачно буркнул Деев, не поворачивая головы. — Не проспи перекресток…

— Не впервой, — отозвался Пантюхин и через минуту резко свернул в сторону парка.

На узкой аллее фургон сбросил скорость. Водитель задней машины с визгом притормозил, едва не достав бампером фургон Деева.

— Салага, — прорычал капитан и грязно выругался.

— Пообвыкнется, — успокоил его Пантюхин.

Свет фар уперся в высокий дощатый забор, окрашенный зеленой краской. После трех коротких гудков часть забора бесшумно раскрылась и, пропустив машины, так же бесшумно заняла прежнее место. По пустырю, поросшему крапивой и лопухами, тянулась накатанная колея, которая заканчивалась недалеко от глубокой, недавно вырытой траншеи. Фургоны, не доезжая до нее несколько метров, синхронно развернулись радиаторами друг к другу, затем попятились назад и замерли, не заглушая моторов и не выключая фар. Из них стали выпрыгивать бойцы НКВД и строиться в цепь. В скрещенных лучах света лицом к траншее конвоиры поставили заключенного. Деев нехотя вылез из кабины, сплюнул папиросу и, затоптав ее носком сапога, зыркнул на заключенного.

— Тоже мне цаца. Сейчас из тебя мозги вышибут вместе с твоей чертовщиной… — пробурчал он и коротко скомандовал:

— Готовьсь!

Бойцы подняли винтовки, начали целиться в затылок заключенного. Тот медленно повернул голову и темным глубоким взглядом по очереди оглядел палачей.

Винтовки в руках бойцов дрогнули и стали перемещаться, направляя дула на капитана. Деев, вглядываясь в бумажку, которую держал в руках, ничего не замечал.

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики трибунал ВЧК приговорил Карамжанова Тимура Сабсановича к высшей мере наказания — расстрелу, — монотонно дочитал чекист и, перед тем как закончить обычный обряд казни, бросил взгляд на красноармейцев. Увидев наведенные на себя винтовки, капитан задрожал, лишился дара речи и обмочился. Тоненькая струйка потекла по его брюкам. Галифе, заправленное в сапог, быстро становилось влажным. Деев перевел взгляд на заключенного, зрачки его от ужаса расширились, и он звенящим шепотом скомандовал:

— Пли!

Залп спугнул ворон в парке, и птицы с громким карканьем заметались над пустырем. Капитан, пытаясь удержать равновесие, шагнул вперед, на секунду замер и упал, уткнувшись носом в землю. Затоптанный окурок папиросы оказался рядом с его полураскрытыми губами. Бойцы воткнули винтовки штыками в землю, повернулись и пошли прочь. За ними последовали водители фургонов. Лица бойцов при этом были удивительно спокойны, а глаза полузакрыты.

Тимур Сабсанович Карамжанов шагнул к одной из винтовок, нагнулся, перерезал о штык веревки, размял затекшие руки, выдернул винтовку из земли и, подойдя к фургону, ткнул штыком в радиатор. Струя кипящей воды со свистом вырвалась наружу. После этого он отбросил винтовку, уселся в кабину второго фургона и рванул с места. Грузовик набрал скорость и, смяв забор, помчался по парку. Оставшийся на пустыре грузовик еще некоторое время тарахтел движком, потом дернулся и затих. В свете его затухающих фар медленно остывало то, что еще совсем недавно называлось капитаном Деевым.

* * *

Писатель Олег Каребин был дотошен и не пил водки. И если первая черта характера порою встречается у тружеников пера, то вторую можно назвать удивительной редкостью. Олег Иванович не просто воздерживался от спиртного — он люто ненавидел алкоголь. Людей, употребляющих крепкие напитки постоянно, Каребин считал распущенными скотами, не умеющими получать удовольствие от собственного интеллекта.

Работал литератор в историческом жанре и до девяностых годов писал в стол.

Он понимал историю России вовсе не так, как ее предпочитали подавать народу вожди развитого социализма, поэтому и не мечтал увидеть свои труды на книжных прилавках. Но настала Демократия, и цензура тихо, словно утренний туман, растворилась. Большинство официальных, кормящихся в Литфонде творцов растерялось, и перо их жалобно повисло. А когда не стало Советской власти, которая их кормила и с которой они исподтишка боролись, оказалось, что писать им вовсе не о чем. И тогда творческая импотенция приняла необратимый характер.

Кузнецы литературного цеха еще некоторое время обивали пороги своей организации в поисках материальной помощи, затем, поняв тщетность подобных усилий, разделились на две части. Первая сдала свои роскошные квартиры в центре Москвы иностранным бизнесменам, которые как мухи на мед полетели в Россию впихивать все, что уже нельзя было впихнуть дома. Искатели легкого злата, не торгуясь, выкладывали за жилье в центре столицы нового Клондайка таинственные зеленые купюры. Эти купюры уже не прятали в трусы, опасаясь высшей меры, а гордо меняли на рубли в каждой подворотне. На доходы от недвижимости, полученной от той же ненавистной Советской власти, владельцы престижных квартир приноровились жить не хуже, чем на денежки Литфонда, только им пришлось переехать на окраины в промышленные районы или обосноваться на своих дачах по берегам Красной Пахры и в Переделкине.

Вторая часть, распевающая во хмелю гимн бессмертного барда «Возьмемся за руки, друзья», горько запила и быстро вымерла. Если кое-кто из ее представителей еще и продолжал передвигаться и произносить слова, то все это было обманом зрения. На самом деле вокруг Центрального дома литераторов бродили живые мертвецы. Исключением из этой компании были редкие небожители, живущие в эмиграции, выставленные в свое время туда за беглость пера и вредность мысли.

Они сразу вернулись на историческую Родину, больше ничего не писали, но с высоты выстраданного Олимпа поучали новое руководство страны, как обустроить Россию.

Существовала и малочисленная третья группка. Она состояла из сочинителей-бизнесменов, делавших большие деньги на заказных пьесах и романах о красных вождях. Эти легко переключились на более реальный бизнес, набрали негров, которые строчили для них детективы, или открыли водочные заводики, рестораны, строительные компании и напрочь забыли о несчастной Музе с ее болезным вдохновением.

Олег Иванович Каребин, наоборот, не выпускал пера из рук. Он сделался автором нарасхват. Книги писателя финансировали истосковавшиеся по исторической правде граждане, что давало издателям нормальную прибыль. За три года он превратился из полуголодного придурка, как о нем думали окружающие, в обеспеченного и востребованного производителя литературного товара.

Сорокапятилетний холостяк купил себе квартиру, женился на молодой и красивой студентке Литературного института Маше Барановой, завел вместо пишущей машинки компьютер и десятую модель «Жигулей».