Алексиевич Светлана

Последние свидетели (сто недетских рассказов)

Светлана Алексиевич

Последние свидетели

(сто недетских рассказов)

СОДЕРЖАНИЕ

Последние свидетели

(сто недетских рассказов)

От автора

Он оглянуться боялся...

Они лежали на углях розовые...

А я все равно хочу маму...

Такие красивые игрушки...

До войны у меня было детство...

И поцеловала в учебнике все портреты...

Мы с братом пионерами были...

Возьмите наших детей, а мы пойдем защищать город...

И все такие маленькие, что один другого не поднимет...

У меня сердце болит...

Страх - кругом и всюду...

Только мамин крик слышала...

Мы играли, а солдаты плакали...

А нас у мамы четверо...

И понял - это отец...

Мне было только четырнадцать лет...

Когда был папа...

...Я уже не плакал...

Мамочка, меня бомба убила...

Первой пришла эта девочка...

Я - твоя мама...

Просим: можно облизать?..

Я была ему по колено...

Пока он не улыбнулся...

...Еще пол-ложечки сахара...

Домик, не гори! домик, не гори!..

Она пришла в белом халате, как мама...

Тетенька, возьмите меня на руки...

... стала качать, как куклу...

...И просила ее встать...

Мне уже букварь купили...

Хотя бы дин сыночек остался...

Слезы рукавом вытирает...

Он висел на веревочке. как ребенок...

Будете мои дети...

Мы целовали им руки...

Нам они пахли мясом...

Наша мама не улыбалась...

Не могла привыкнуть к своему имени...

Гимнастерка у него была мокрая...

Как будто она ему дочь спасла...

Стояли одни белые ночи...

А почему я такой маленький?..

Их тянуло на человеческий запах...

Зачем они стреляли в лицо...

Боялся, что мама тоже станет белая...

Ты просишь, чтобы я тебя пристрелил...

А на мне даже косыночки нет...

Играть на улице не с кем...

Встанешь на ящик...

...Еще лопатками похлопали, чтобы было красиво...

Куплю себе платье с бантиком...

Как умер, если сегодня не стреляли?..

Потому что мы - девочки, а он - мальчик...

Ты мне не брат, если играешь с немецкими мальчишками...

Мы даже забыли это слово...

Вам надо ехать на фронт, а вы влюбились в мою маму...

Все вчетвером впряглись мы в эти саночки...

Эти два мальчика стали легонькие, как воробьи

Стеснялся, что ботики у меня девчоночьи...

Плачу криком...

Я слышал, как у него остановилось сердце...

На ночь варили чугун картошки...

Убежал за сестрой, старшим сержантом Верой Редькиной...

В ту сторону, откуда восходит солнце...

Белая рубашка в темноте далеко светится...

На чистый пол, который я только вымыла...

Я видел...

А белый свет - ненаглядный...

Приносили длинные узкие конфеты...

Боялась увидеть этот сон...

Я хотела быть одна у мамы...

Видел же я убитых людей на земле?..

А они не тонули, как мячики...

Как спелые тыквы...

Мы ели... парк...

Кто будет плакать, того будем стрелять...

Золотые слова...

Принесли по кусочку...

До сих пор помню, как я плакал...

Одна семейная фотография...

Ма-ма мы-ла ра-му...

Он дал мне кубанку с красной ленточкой...

Какие мы дети?..

И стреляю вверх...

Дедушку похоронили под окном...

В первый класс мама носила меня на руках...

Он не дает улететь...

Доченька, запомни это на всю жизнь...

Из отцовской гимнастерки...

Как хорошо, когда живут старики...

Утром двадцать второго июня сорок первого года на одной из брестских улиц лежала убитая девочка с незаплетенными косичками и ее кукла.

Многие запомнили эту девочку...

А кто сосчитает, сколько детей убивает война, которая убивает их дважды? Убивает тех, кто родился. И убивает тех, кто мог бы, кто должен был прийти в это мир. В "Реквиеме" белорусского поэта Анатолия Вертинского над полем, где остались убитые солдаты, звучит детский хор - кричат и плачут нерожденные дети. Они и по сей день кричат и плачут над каждой братской могилой.

Ребенок, прошедший через ужас войны, ребенок ли? Кто возвратит ему детство? Когда-то Достоевский поставил проблему общего счастья в зависимость от страдания одного-единственного ребенка.

А их таких были тысячи в сорок первом - сорок пятом годах...

Что помнят они? Что могут рассказать? Должны рассказать! Потому что и сейчас где-то тоже рвутся бомбы, свистят пули, рассыпаются от снарядов на крошки, на пыль дома и горят детские кроватки. Потому что сегодня кому-то хочется уже большой войны, вселенской Хиросимы, в атомном огне которой дети испарялись бы, как капли воды, засыхали бы, как страшные цветы.

Можно спросить, что героического в том, чтобы в пять, десять или двенадцать лет пройти через войну? Что могли понять, увидеть, запомнить дети?

Многое!

Что помнят о матери? Об отце? Только смерть их: "...осталась на угольках одна пуговица от маминой кофты. А в печи две булки теплого хлеба..." (Аня Точицкая - 5 лет). Как отца разрывали немецкие овчарки, а он кричал: "Сына уведите... Сына уведите, чтобы не смотрел..." (Саша Хвалей - 7 лет).

Еще ни могут рассказать, как умирали от голода и страха. Как убегали на фронт: "...боялся, что война без меня кончится. А она была такая длинная: началась - я вступил в пионеры, кончилась - уже комсомолец" (Костя Илькевич - 10 лет).

"Мам, прошу, пусти на войну". "Не пущу". "Тогда я сам пойду!"

...Направили меня в Тамбовское суворовское училище. А до войны я успел окончить только три класса и диктант в училище написал на единицу. Испугался и удрал на фронт..." (сын полка Валя Дончик - 10 лет).

Как тосковали, когда наступило первое сентября сорок первого года и не надо было идти в школу. Как становились маленькими солдатами: "...Что мне делать с тобой, парень? Ты же в два раза меньше винтовки", - говорит командир (сын полка Петя Филоненко - 11 лет). "Жалели только об одном: что я не успела вырасти и стать летчицей" (Клара Гончарова - 14 лет). Как, только встав на ящики, дотягивались до станков и в десять-двенадцать лет работали по двенадцать часов в сутки. Как получали на погибших отцов похоронки. Как, увидев после войны первый батон, не знали, можно ли его есть, потому что "...я забыл за четыре года, что это такое - белый батон" (Саша Новиков - 10 лет). Как уходила на фронт воспитательница из детдома, а они хором просили: "Папу найдите..." Как усыновляли их чужие люди. Как даже сейчас у них еще трудно спросить о маме.

Детская память - вещь загадочная. Вот Лев Толстой утверждал, что помнит ощущение чистых и прохладных пеленок, в которые его заворачивали в детстве.

Первое воспоминание трехлетнего Володи Шаповалова, как вели на расстрел их семью и ему казалось, что мать кричала громче всех; "...может, потому мне так казалось, что она несла меня на руках, а в обхватил ее за шею. И руками слышал, как голос шел из гола".

Феликс Клаз, которому в сорок первом году было шесть лет, до сих пор не может забыть буханку хлеба, которую бросил им их теплушки раненый солдат: "Мы уже неделю ехали голодные. Мать отдала нам с братом последние два сухаря, а сама только смотрела на нас. И он это увидел..." Сын полка Толя Морозов может рассказать, как его, голодного и замерзшего, подобрали в лесу танкисты; и девушка-санинструктор скоблила мальчишку сапожной щеткой и долго вспоминала, что ей "не хватило на меня толстого куска мыла. Я был чернее камня".

Их судьбы похожи: судьба смоленского и белорусского мальчика, судьба украинской и литовской девочки. Война стала общей биографией целого поколения военных детей. Даже если они находились в тылу, все равно это были военные дети. Их рассказы тоже длиной в целую войну.

В сорок первом году, в июне, на Минском шоссе родились строки Константина Симонова:?????

Майор привез мальчишку на лафете,

Погибла мать. Сын не простился с ней...

В сорок втором из осажденного Ленинграда отзовется Анна Ахматова:

Сквозь бомбежку слышится

Детский голосок...

Сегодня они - последние свидетели тех трагических дней. За ними больше нет никого!

Но они старше своей детской памяти на сорок лет. И сейчас, когда я просила их вспоминать, им было нелегко. Им приходилось снова входить в то состояние, в те конкретные ощущения детского возраста. Казалось бы, невозможно. Но происходило поразительное. В поседевшей женщине вдруг проглядывала маленькая девочка, умоляющая солдата: "Не прячьте мою мамку в ямку, она проснется, и мы с ней пойдем дальше" (Катя Шепелевич - 4 года). Благословенная наша беззащитность перед нашей памятью! Кто мы бы были без нее? Человек беспамятный способен породить только зло и ничего другого, кроме зла.

Если взрослая память рисует узор, дает объемную картину прошлого, пережитого, то детская выхватывает наиболее яркие и трагические моменты. Она часто опускает конкретное: "Помню глубокие горшки немецких касок, а лиц под ними не помню. Страх мне всегда казался черного цвета" (Эля Грузнина - 7 лет). Но, опуская подробности описаний, она абсолютно достоверно передает чувство: "Все ощущения войны остались у меня в памяти, как таблица умножения, как лагерный номер на руке. Только с живой шкурой содрать можно" (Иван Каврус - 10 лет). Или: "Я тоже задумывался: почему те, кто был взрослым, помнят не так, как я? Вот мы теперь собираемся на наших партизанских встречах, и я им что-нибудь рассказываю. "Да, - слушают они, было такое, но мы забыли". А я помню, потому что был мальчишкой и, попав в войну, попав в партизаны, испытал потрясение души. С первой бомбой, когда я увидел, как она падает, я был уже не я, это был уже другой человек. Во всяком случае, ребенка во мне уже не стало. Или, может быть, во мне жил ребенок, но уже рядом с каким-то другим..." (Вася Асташенок - 10 лет).