Васильев Борис

Вам привет от бабы Леры

Борис Васильев

Вам привет от бабы Леры

Повесть

1

Вам привет от бабы Леры... Уж сколько лет прошло, а я до сей поры слышу эти слова. Они звучат в телефонной трубке то мужскими, то женскими голосами, как пароль странного братства незнакомых людей, как сигнал из одиночества. Как отзвук неистового, вечно юного "Дае-ешь!", бешеного топота копыт, звона клинков и грохота торопливых выстрелов.

- Баба Лера, неужели вы стреляли из маузера?

- Вам трудно представить, что у этакой засохшей старушенции хватало сил надавить на спусковой крючок? А я на пари дырявила пятак, но всегда почему-то промахивалась в людей.

Баба Лера... Вечная полуулыбка на запавших губах, добрые морщинки и горькие глаза. Горькие даже тогда, когда баба Лера смеялась, а она очень любила смеяться.

- Знаете, Алиса Коонен рассказывала мне, что шестнадцати лет начала дневник с фразы: "Я очень хочу страдать". Смешно, но я тоже решила вести дневник в шестнадцать, но начало у меня было иное: "Я очень хочу умереть счастливой...". Мечтания гимназисток выпускного класса.

Шел тысяча девятьсот шестьдесят третий год, первое лето нашего знакомства. И на следующий день после разговора о девичьих дневниках и мечтаниях я пошел за четырнадцать километров в Красногорье. Я купил самую толстую тетрадь, какая сыскалась, вывел на титульном листе "ДНЕВНИК" и сам написал первую фразу: "Дорогая баба Лера! Живите долго и долго дарите людям счастье". Баба Лера неторопливо надела очки, внимательно прочитала восторженное вступление. Затем столь же неторопливо сняла очки и задумчиво постучала ими по тетради.

- Дарить счастье - это талант, а талант всегда живет меньше, чем надо. И вообще мне кажется, что следует прибавлять жизнь к годам, а не годы к жизни, уважаемый Борис Львович.

Баба Лера всех называла по имени и отчеству, делая исключение лишь для единственного человека - для Анисьи, или Анюхи Поликарповны, как та сама себя иногда величала. Она звала ее Анишей, хотя сама Анисья обращалась к бабе Лере с крестьянской обходительностью: "Леря Милентьевна". Анисья была моложе бабы Леры - ей было пятнадцать, когда ее сослали, шестнадцать, когда посадили за побег из ссылки в родное село, и восемнадцать, когда "навесили" еще десятку за немыслимый по дерзости отказ удовлетворить естественное желание начальника конвоя, - но, шагнув из отрочества в ссылку, тюрьмы да лагеря и выйдя оттуда уже старухой, она ко всем обращалась только по имени, либо - "начальник", если очень сердилась.

Она мне упорно напоминала лошадь. Не исполненную грации и животворной силы кровную кобылицу, а заморенную, мослаковатую, с екающей селезенкой несуразную крестьянскую Савраску. Лошадиными выглядели даже ее руки, тяжелые, длинные, в узлах вздувшихся вен; лошадиной была сутулая костлявая спина, тоскливые, глубоко проваленные глаза и те четыре зуба, что еще сохранились чудом каким-то. Четыре желтых, больших, как стамески, резца в верхней челюсти, которыми она не жевала, а скоблила хлеб или картошку, совсем по-лошадиному мотая при этом головой.

-Аниша, ты бы вставила зубы.

- Ништо, господь и такую примет, не обознается.

- В рай метишь?

- А куды ж меня еще, Леря Милентьевна? Я в жизни не по своей воле грешила. А по своей всего один разочек, один-разъединственный за все зимы мои.

Анисья считала не годами, не летами, а только зимами: "Мне, почитай, сорок девять зим намело, так-то".

- Сорок девять лет?

- Зим, милай, зим. Это у вас - леты, а у меня вся жизнь - вьюга да мороз. Стало быть, зимы и надо считать.

Спорить с нею было бессмысленно, ибо она не признавала никакой логики, и сама баба Лера отступалась, когда коса находила на камень. А такое могло случиться вдруг, совершенно непредсказуемо, от мимолетной интонации или случайно сорвавшегося слова. Тогда Анисья Поликарповна замолкала и долго глядела на провинившегося тяжелым изучающим взглядом. Тот порою не замечал этого, продолжая болтать, но баба Лера мгновенно ощущала силовое поле протеста, исходившее от Анисьи, и пыталась вмешаться.

- Аниша, пожалуйста, завари свежего чая.

Если Анисья безропотно брала чайник и уходила - значит, вина гостя была еще невелика: Поликарповна отругивалась в одиночестве и возвращалась к столу. Но иногда спасательный круг бабы Леры ничем уже помочь не мог: у Аниши белели ноздри.

- А спать будешь с комарами!

- Аниша, помилуй, он же все-таки гость.

- Гость? - Анисья вставала, крепко хватив ладонью по столу. - В глотке кость, а не гость! Ступай отсюдова, чего расселся?

- Аниша, оставь, пожалуйста.

- Леря Милентьевна, ты меня знаешь: я за тебя в твой гроб лягу и твоим саваном укроюсь, - проникновенно начинала Анисья и тут же срывалась на крик: - Ты глаза разуй, сестричка-каторга! Да он либо сам лягавый, либо вертухая какого сынок единственный! Ишь, глядит скверно-пакостно! Пошел вон, кому говорено? Пошел вон, пока я тебя в Двину не вдвинула!

Однако буйствовала Анисья не так часто, как можно было бы предположить, зная ее неукротимый нрав и высшее зековское образование. Порою ей было просто некогда негодовать: она ни секунды не сидела без работы, точно стремилась добровольным трудом компенсировать то многолетнее унижение, которое вынесла ее душа от труда подневольного. Она делала по дому, вокруг дома, на огороде и во дворе все, что только замечали ее ненасытные кулацкие глаза, и баба Лера смогла оставить за собою дела кухонные, единожды вполне осознанно обидев женскую душу преданной Анисьи:

- Ты уж меня извини, но готовить буду я. У тебя, Аниша, отрава, а не еда.

Анисья поплакала и сдалась, и таким образом хоть что-то в их доме было исполнено не ее руками. Еда, варенья да шитье, штопка и починка одежды и белья стали привилегией бабы Леры, и добрая Анисья не забывала восхищаться каждым обедом. Она вообще восхищалась своей "Лерей Милентьевной", безмерно, чистосердечно считая ее образцом, посланным людям на землю для примера, и жарко молила бога об одной милости: помереть раньше бабы Леры. И бог услышал ее молитвы.

Я пишу так подробно об Анисье, потому что мне многое рассказала баба Лера в то последнее лето, когда осталась одна. Баба Лера, видимо, чувствовала, что лето и впрямь последнее, что ей не пережить зимы, но относилась к этому спокойно. И наотрез отказалась перебраться в Красногорье, на главную усадьбу, а тем паче - в город.

- Нет, нет, Владислав Васильевич, и не просите, и не соблазняйте, улыбалась она, безостановочно встряхивая седой головой - непроизвольный жест, который появился после похорон Анисьи. - Я с Анишей душою срослась, куда уж мне без нее? Каждый день на могилу хожу и с ней разговариваю. Рассказываю, как чувствую себя, как день прошел, что в мире нового. Смешно, правда? Понимаю, а у меня - потребность. Особенно как что-нибудь про Китай услышу: Аниша последнее время что-то на Китай сердилась.

- Да как же я могу вас тут одну оставить? - вздыхал секретарь райкома, специально прикативший уговаривать заупрямившуюся бабу Леру. - Если желаете, мы Анисьин прах перевезем.

- Ни под каким видом !- баба Лера сердито постучала по столу маленькой иссохшей ладонью. - Тут ее земля. Она сама мне место указала.

- Для вашего спокойствия хотел.

- А что до моего спокойствия, то пообещайте меня рядом с Анишей положить. Звезда и крест в одной ограде - знаете, это даже символично.

Через пять лет после знакомства я привез к недавним каторжанкам Владислава Васильевича: в то время он заведовал культурой в районном масштабе. Я рассказал ему о бабе Лере и Анисье, и он тут же собрался к ним. Сгоряча я согласился, а пока ехали, одумался и - испугался. Испугался, что Анисья учует в симпатичном мне Владиславе невыносимый для нее "номенклатурный" дух и без всяких околичностей "вдвинет в Двину". Но мы уже катили на райкомовском "уазике" по кривым дорогам Задвинья, и поворачивать было поздно. Владислав что-то увлеченно говорил о деревянном зодчестве, а я страдал, предчувствуя бурю.

Предчувствие меня не обмануло: как на грех, мы попали в один из тех злосчастных дней, когда Анисья напивалась. Такое случалось два-три раза в месяц, напоминало запой, но редко продолжалось более суток. Однако эти хмельные сутки были Анисьиным днем: она не слушалась даже бабы Леры, и поведение ее было изощренно капризным. То она начинала страдать и убиваться по причине загубленной жизни, то извергала лагерный мат, то радовалась, как все прекрасно устроено богом, а иной раз начинала и сосредоточенно точить нож, чтобы раз и навсегда покончить счеты с этой... так ее и разэтак... жизнью. В таких случаях посторонним не рекомендовалось подвертываться под тяжелую Анисьину руку, а нас, как нарочно, поднесло в самый неподходящий момент.

- А, начальнички! Учуяли, где на дармовщинку можно глотку сполоснуть?

Анисья сидела за столом в одиночестве. Перед нею стояли початая бутылка водки, стакан и миска с осклизлыми груздями прошлогодней засолки. Бабы Леры поблизости не было - как видно, она бойкотировала этот загул,- и я растерялся. Хотел спросить, где баба Лера, хотел прикрыть собою незваного гостя, хотел пристыдить Анисью, напомнив, как дорого обходятся ее запои "Лере Милентьевне". Хотел и не успел: Владислав Васильевич плечом оттер меня, сдернул кепку и поклонился с порога:

- Хлеб да соль!

- Ем, да... - Анисья вдруг раздумала отвечать обычной прибауткой. Поморгала мутными глазками и, привстав, двинула налитый до половины стакан через весь огромный, рубленный топором на добрую довоенную семью стол. Угощайся, начальничек.

С хмельных глаз она устраивала гостю проверку. А я всю дорогу толковал о бабе Лере, так и не найдя времени сообщить об особой, болезненной обидчивости Анисьи. Но Владислав шагнул к столу, взял захватанный, мутный стакан и неторопливо, истово выкушал.

- С поклоном к вам и со здоровьем