МНЕ СНИТСЯ КОРОЛЕВСТВО

Я стою у ворот и смотрю, как розовеет небо. Скоро вечер, вот-вот вернется с выгона стадо. По самой середине деревенской улицы поплетутся неспокойные коровы, затрусят блеющие овцы. Мне велено встретить стадо и впустить нашу Белянку, а еще — старшему пастуху Си́монасу дать серебряную монету. Ведь сегодня он и его помощники-пастухи не только на славу выпасли наших коровок, досыта накормили их сочной молодой травой, но и убрали их рогатые головы венками из цветов и листьев. Начинается настоящее лето, и мы это празднуем. Вот стоит у своих ворот тетенька Ка́тре, а через дорогу у своей халупки оперлась на палочку бабушка Пятроне́ле... Перед каждым домом хозяйка, в руках подарок пастухам. Все встречают свою скотинку, нет только моей мамы, она с отцом первым пароходом уехала в город — то да се продать, кое-что купить.

Как я рад, что стою у ворот как самый настоящий хозяин, дожидаюсь пастухов. В руке крепко зажата денежка, я чувствую, какая она тяжеленькая и ребристая... Солнце спряталось за темную тучу, и в его лучах заалели макушки наших пышных кленов. Изба будто потемнела, а кусты сирени за огородом и вовсе черные, оттуда тянет душистым запахом крепких, молодых соцветий... Парочка лесных голубей опустилась на клен — там у них гнездо, живут себе рядом с людьми, совсем как домашние. На миг становится тихо-тихо, вся деревня будто проваливается в густой сумрак, тонет в нем вместе с деревьями, строениями, людьми. Слышно только, как где-то в отдалении скрипит ворот колодца, погогатывают гуси — их загоняют на ночь в хлев, тонко взлаяла чья-то собака, ей отвечает наш Барбоска. Ласково, без злобы... Все затаилось и ждет. И вдруг, вместе с последними лучами закатного солнца, в деревню хлынуло стадо: зашуршали, захрустели ветки, точно по кустам прошелся сильный ветер, заклубилась пыль. Все ближе, ближе топот копыт, и вот уже выступают наши коровушки. Они радостно мычат, а на рогах у них сквозь золотую от солнца пыль видны праздничные венки. Рядом со стадом идут пастухи, задорно щелкают кнутами, а их шапки тоже украшены цветами и листьями. Идет и старшой — Симонас, здоровается с хозяйками. Они ему кланяются, вручают свои подарки.

Я широко-широко раскрываю ворота... Вот уже тетенька Катре приняла свою скотину, вот Пеструха чуть не бегом вбежала в хлев к Пятронеле...

— Белянка! — зову я. — Эй, Белянка!

Она услышала мой голос, отделилась от стада и повернула к воротам. Большая и важная, увенчанная цветами — чем не королева! Ко мне подходит старшой. У него на кожаном ремне через плечо — медная труба, в руке гибкий кнут, а на шляпе пучок полевых цветов.

— Здорово, Пра́нас, чтоб тебя приподняло да шлепнуло! Это ж ты нынче за хозяина?! — захохотал Симонас. — Ну а коли так, то доложу тебе: весь-то день мы твою коровушку пасли да лелеяли, сладкой травушки-муравушки не жалели, чистою водицей поили, цветиками убирали...

Симонас говорит нараспев, а сам помахивает кнутом, кивает головой, его единственный глаз весело блестит.

— Спасибо, дядя Симонас, — сказал я. — Вот... мама велела передать!.. И папка...

Симонас взял серебряную монету, положил ее в карман сермяги, сказал спасибо и ушел вместе со стадом, будто нырнул в пыльное облако, золотые пылинки.

Я затворил ворота и прошелся по двору. Барбоска вылез из конуры и ласково завилял хвостом. Белянка сама вошла в хлев и стала ждать, когда ее подоят... Отсюда, с нашего двора, хорошо видна соседская рига. На коньке ее кровли стоят два аиста, две большие белые птицы. Запрокидывают головы и весело трещат. Я думаю, это они звезды считают, вон сколько их зажигается одна за другой... Я тоже смотрю в небо. На дворе становится свежо, и еще крепче, еще слаще пахнет сиренью.

...В чулане над балкой мама сушит березовые ветки. И это, наверное, от запаха мне не спится. От листьев все кажется зеленоватым, и я смотрю в потолок, жду не дождусь утра... В горнице пробили часы — по всему дому прозвенело двенадцать раз. Часы уже молчат, а звон все отдается у меня в ушах, так и вижу в углу горницы наши большие старые часы на тяжелых дубовых ножках, вижу, как длинные черные стрелки медленно ползут по белому большому кругу. Уж скорей бы они ползли, скорей бы утро! Ведь все уже готово. Мама вернулась из города довольная, испекла пирог, сварила суп из копченого окорока, отец сделал пиво... Из города они приехали не с пустыми руками: отец купил себе темную суконную пару, мама выбрала цветастое платье. Отец удачно сплавил плоты, хорошо заработал, значит, можно прилично одеться и сходить на гулянье, показаться людям. Они и меня обещали взять с собой. Только бы не подвел Мата́ушас, портной, только бы сшил мне к сроку выходной костюм. Еще на прошлой неделе мама прихорошилась, заплела косу, закрутила ее жгутом вокруг головы, приколола шпильками. Присела на корточки перед шкафом и выдвинула нижний ящик, потом вынула оттуда голубой отрез сукна и сказала:

— Пойдем-ка мы с тобой к Мурлыке, Пранас.

Мурлыка — это и есть наш портной Матаушас, уж не знаю, за что его так прозвали.

Дом портного стоит прямо посередине села, на пригорке. Но даже если бы Матаушас жил далеко, все равно все бы его знали. Наш Мурлыка не какой-нибудь портняжка, а знаменитый мастер, и всем охота носить одежду, где «видна его рука». Знает это Мурлыка, вот и задается, важничает. Сговориться с ним не просто, упрашивать надо долго. Но мне Матаушас не откажет. Все-таки я пасу его корову, эту бешеную Безрогу, так что я не человек с улицы, и мама вполне может с ним договариваться.

Да что толку: мама говорит, а портной и не смотрит в нашу сторону, знай работает и головы не подымает от шитья. Мама уже разговаривает с его женой Мо́ртой, а я бочком, бочком — подбираюсь к швейной машине. И к самому портному заодно. Гляжу во все глаза, мне жуть как нравится смотреть на портного, как он работает. Матаушас стоит в глубине комнаты у широкого стола и что-то чертит мелом на черной материи; закусил нижнюю губу и медленно водит рукой, очки съехали на самый кончик носа. На шее у него болтается метр, оба его кончика елозят по ткани, разложенной на столе. Швейная машина стоит здесь же, только и ждет, когда мастер сядет к ней и начнет крутить-строчить... Под ногами у портного валяются клочки ваты, пестрые цветные лоскутки. В комнате стоит запах пара и чего-то паленого.

— Я слушаю вас, пани, — портной наконец поднял голову.

— Сшейте, мастер, костюм моему кавалеру, — сказала мама и положила на стол голубой отрез. — В воскресенье гулянье. Говорят, представление покажут... Думаем сходить...

Матаушас развернул отрез, промерил его своим коленкоровым метром и причмокнул.

— Материи хватит... Только к воскресенью ничего не получится, панечка.

— Ох, ангелок, плохо дело, — поддакнула мастеру его жена. — Вон сколько работы — не продохнуть...

Я так и обомлел. Смотрю на маму и слово сказать боюсь.

— Дите спит и видит это представление... Вы уж как-нибудь, пан мастер, — жалобно проговорила мама.

— Что мне, панечка, разорваться? — портной развел руками. Он подошел к шкафу и распахнул обе его широкие створки. — Вот смотрите, что делается... И всем на воскресенье, все хотят поприличнее выглядеть на гулянье... Что я могу...

И правда: все полки шкафа были забиты отрезами. Черными и коричневыми, синими, песочными, гладкими и в полосочку...

— Надо же! — ахнула мама. — Будто раньше все голышом ходили... А все-таки на малого и кроить быстрей, и строчить меньше. Как-никак свой пастух...

— Что до шитья, пани, то никакой разницы — на большого или на малого, — всем надо сшить как следует... А насчет пастуха — это верно... Отказывать вроде не годится, никак не годится, пани. Ну, иди сюда, кавалер...

Я — прыг к портному. Стою, дохнуть боюсь, а он как ни в чем не бывало обмеряет меня: и во весь рост, и вдоль, и поперек, и все записывает в тетрадку, слюнит карандаш.

— На примерку придешь в середине недели, а забрать — в воскресенье утречком. Понял? — мастер подмигнул мне через очки. — Но и ты постарайся, уважь нашу Безрогу...

— О чем тут говорить, дите старается, — ответила за меня мама.

Так вот, сдержит ли слово Матаушас, наш кот-Мурлыка, получу ли я свой костюм в воскресенье, то есть утром? Пойду ли вместе со всеми на гулянье? Есть от чего не спать, и березовые ветки тут ни при чем. А ночь постепенно уходит из чулана. За окном брезжит свет — сначала слабый, жидкий, еще без птичьих голосов, без шелеста деревьев. С околицы доплывает песня. Все ближе, ближе. Народ расходится после субботней вечеринки. Один мужской голос ведет, остальные вторят:

Я вскочил с лавки и кинулся в комнату, где спали отец с матерью. Открыл дверь и стал на пороге.

— Что такое? — мама подняла голову.

— К Матаушасу пора, — сказал я шепотом.

— Ложись ты, рано еще... Разбужу, когда надо будет... А эти, тоже мне певцы, только собак тревожат...

— Ко́стас запевает... Слышишь?..

— Ладно, ладно... Ложись и досыпай, — забормотала мама и сама уснула.

Я вернулся к себе в чулан, забрался под одеяло. Песня смолкла, растаяла где-то за деревней. Все разошлись по домам. Где свалятся, там и заснут крепким сном, но я знаю: ни Костас, ни остальные гулянья не проспят. И представления не пропустят. Все явятся, веселые, разнаряженные, в петлицах по цветку. Все будет именно так, ведь Костас мне сам сказал: «Приходи, Пранулька, на гулянье. Увидишь, как мы с моей девушкой пляшем».