Баранов Юрий

Обитель подводных мореходов

Юрий Баранов

Обитель подводных мореходов

Светлой памяти Элины Юрьевны Барановой посвящаю

НА ПОГОНАХ ЯКОРЯ

1

Проснулся Егор Непрядов за несколько секунд до того, как переливчатая трель боцманской дудки должна была сыграть подъем. Эта привычка, благоприобретённая в нахимовском училище, неизменно срабатывала с точностью неконтактной мины, над которой зависало корабельное днище. Он лежал, не открывая глаз, но уже готовый махом соскочить с койки и бежать в коридор, где воспитанники обычно строились на физзарядку.

Настораживала непривычная тишина: ни скрипа коечных сеток, ни шороха одеял, ни осторожных шагов дневального. Их кубрик - всегда говорливый, подвижный, взрывной - на этот раз будто вымер. Не ощущалось привычной близости ребят.

Но уже в следующее мгновенье всё прояснилось. Егор вспомнил, что он в кубрике остался один, что все его дружки-однокашники, получив долгожданные аттестаты зрелости и предписания, давно разъехались по разным приморским городам. Настало время сменить на погончиках букву "наш" - так на флоте, в соответствии со старословянским алфавитом, называют во флажном семафоре букву "н", золотыми курсантскими якорями.

Отчего-то грустью повеяло на душе. Вновь явилась мелодия прощального вальса, отзвучавшая на выпускном балу. Вспомнились взволнованные, немного растерянные лица друзей, расстававшихся с ним на вокзальном перроне. Почувствовалось особенно остро, что нахимовское детство ушло, а курсантская юность пока что не наступила. Он знал: состояние этой неопределенности будет недолгим. Его следовало просто перетерпеть, потому что всё последующее в жизни представлялось точным и выверенным, словно проложенный на карте истинный корабельный курс.

Егор Непрядов рассудил, что для уныния, в общем-то нет причин, несмотря даже на светившийся под глазом синяк. Вчера удалось выиграть на ринге финальный бой, послав в нокдаун сильного, титулованного соперника. Собственно, из-за этих общегородских состязаний по боксу ему и пришлось задержаться в Риге. А предстояло отправиться в Севастопольское высшее военно-морское училище, куда он рвался всей душой. На ринг Егор вышел скорее из принципа, чем по необходимости отстаивать спортивную честь своего нахимовского училища. По распоряжению из Москвы его расформировали, а их выпуск считался последним. И всё-таки оставались родные стены, верность которым он поклялся хранить всю жизнь. Хотелось прославить их и прославиться самому - для начала хотя бы на ринге...

Откинув жёсткое суконное одеяло, Егор блаженно потянулся всем длинным, жилистым телом. Но вставать не хотелось. Через распахнутые настежь высокие окна едва дышало легкой утренней свежестью, обещавшей к полудню снова, как и все последние дни, смениться изнуряющей июльской жарой. Со стороны парка доносилась неуёмная птичья перекличка, по соседней улице тяжело прогромыхал трамвай, сотрясая стены и вызывая в оконных стёклах неистовый озноб. В старых шведских казармах, располагавшихся поблизости, как на городском базаре, стоял монотонный гул множества голосов. Там столпились кандидаты, так по-флотски именовали абитуриентов, которые сдавали вступительные экзамены в Рижское высшее военно-морское училище.

Егор не хотел бы сейчас оказаться на месте любого из них. "Вот уж где полная неясность на курсе..." - невольно промелькнуло в голове. Он приглядывался к этим ребятам, жившим мечтой о море, надеявшимся стать обладателями заветных курсантских якорей. Сколько в их глазах светилось горячей страсти, неистовой решимости во что бы то ни стало добиться своего, и какое безутешное горе проступало в этих глазах, когда исчезал последний лучик надежды оказаться в списке принятых. А ему, Егору Непрядову, мало заботы: к личному делу подшит "пятёрочный" аттестат и нет проблем с зачислением на первый курс. Остаётся лишь как-нибудь скоротать сегодняшний день и вечерним поездом наконец-то отбыть в далёкий и прекрасный черноморский город, в котором он родился.

Севастополь... Как много значило для Егора это звучное, таинственно-прекрасное греческое слово. Сколько раз он мысленно переносился на его просторные солнечные улицы! Графская пристань, примбуль, четвёртый бастион... Казалось, нет такой достопримечательности, о которой он бы не знал. Тем не менее, с младенческой поры почти ничего не запомнилось. Мал он ещё был, когда мать на руках уносила его из пылавшего города. Война безжалостным почерком расписалась в Егоровой судьбе, трех лет отроду оставив круглым сиротой. Но сколько помнил себя, он неизменно стремился в город своего детства, будто все эти годы отец и мать терпеливо ждали там его возвращения.

Грозно рыкнув, распахнулась тяжелая резная дверь. По неторопливым, шаркающим шагам можно было догадаться, что в кубрик вошел старшина роты мичман Иван Порфирьевич Пискарёв. Егор сделал вид, что ещё не проснулся.

- Воспитанник Непрядов, - раздался утробный, хриплый голос мичмана. Вам что, вторую побудку прикажете играть? По-одъём!

Егор чуть приоткрыл подбитый глаз. Пискарёв стоял около койки, слегка покачиваясь на крепких ногах. Дородный, с гладко выбритой головой и по-шотландски округлой, сивой бородой он напоминал старого шкипера, списанного по выслуге лет на берег с клиппера:

- Товарищ мичман, так ведь последний день, - отозвался Егор, нехотя поднимаясь.

- Распорядок есть распорядок, - отрезал мичман. - И нарушать его никому не дозволено. А то у меня быстро: тряпку в руки и - на трап...

Заметив на лице Егора синяк, Иван Порфирьевич сочувственно покачал головой.

- Какой тебе, бедолага, фингал засветили, - и поинтересовался: - Не зудит?

Егор лишь небрежно хмыкнул, напяливая тельняшку.

Подождав, пока Непрядов полностью оденется, мичман не мог отказать себе в удовольствии лично проверить выправку: пристально оглядел со всех сторон и не нашёл повода к чему бы придраться. Парень будто рождён для флотской формы - так она ладно сидела на его плечистой, высокой фигуре. Мичману нравился этот спокойный, крепкий, как молодой дубок, воспитанник. Лицо его, сухощавое и загорелое, с правильным ровным носом, украшали на редкость голубые, широко распахнутые глаза. Они выглядывали из-под густой русой чёлки, будто прятавшиеся во ржи васильки. Высвечивала в них какая-то грустная, мужественная доброта, - по крайней мере, мичману так всегда казалось. "А всё-таки добрый малый, хороший моряк получился, - подумалось Ивану Порфирьевичу, - даром что без отца и без мамки вырос..."

- Сегодня уезжаю, товарищ мичман, - напомнил Егор, давая тем самым понять, что можно было бы напоследок обойтись без лишних формальностей, не так строго.

- Уедете, в своё время, - ответил Пискарёв, - А покуда - завтракать,и добавил, немного помолчав, - ровно в десять ноль-ноль быть в кабинете у адмирала.

- Не знаете, зачем вызывают? - не утерпел Егор.

- Не знаю, он мне об этом не докладывал, - отрезал мичман и нахмурился. Он не любил, когда воспитанники задавали ему излишние вопросы, ибо с ревностной убеждённостью старого морского служаки полагал, что мысли, как и пути начальства, всегда неисповедимы...

- Есть в десять ноль-ноль быть в кабинете начальника училища! отчеканил Егор, лукаво и весело глядя на сурового мичмана.

- То-то, - смилостивился Иван Порфирьевич. - Сразу бы так. А то учишь вас, учишь - ну, никакой выдержки. Не маленькие, понимать должны: раз начальство требует - наберись терпения, не забегай попередь батьки в пекло.

- Ну, виноват, - окончательно сдался Егор.

- Так-то вот, - примирительно сказал мичман и подался за дверь, сокрушённо качая головой и что-то недовольно бормоча.

"Наверняка знает, - подумал Егор, - а ведь ни за что не скажет..." Впрочем, не составляло труда предположить, что адмирал Шестопалов перед расставанием, видимо, желает его напутствовать, а заодно поздравить со вчерашней победой. Было известно, что их адмирал, долгие годы командовавший нахимовцами, теперь назначен начальником Рижского высшего военно-морского училища.

После завтрака Егор направился в ту часть здания огромного учебного корпуса, которую именовали адмиральской. Оставалось ещё минут пятнадцать свободного времени и можно было побродить по картинной галерее - широкому, застланному мягкой ковровой дорожкой коридору, по стенам которого в массивных золочёных рамах были развешаны картины. Появляться здесь без надобности считалось признаком дурного тона. Но сегодня повод представлялся вполне подходящий - вызов к высокому начальству.

Помнил Егор, с каким волнением и трепетом он, стриженный под нулёвку, в жёсткой робе и тяжелых яловых ботинках, впервые ступил под высокие своды этого коридора целых семь лет назад.

Для него, в то время двенадцатилетнего пацана, только ещё начиналась суровая и прекрасная, полная светлой романтики морская служба. Как много воспоминаний было связано едва ли не с каждой из картин! Какая буйная фантазия разыгрывалась в его голове, когда он вглядывался в полотна с изображением морских баталий. В Чесменском бою он видел себя на палубе брандера рядом с отважным лейтенантом Дмитрием Ильиным. Они будто вместе бросались с обнажёнными палашами на абордаж и в яростной схватке им не было равных. А вот при Синопе Егору нравилось представлять себя комендором на борту "Марии". Глядя в бортовую прорезь, он наводил тяжёлую медную пушку на флагман Осман-паши и точным выстрелом сбивал его фок-мачту, заслуживая признание и благодарность самого Павла Степановича Нахимова. Детские мечты, безудержная жажда подвига, славы - обо всём этом Егор не мог теперь вспоминать без грустной улыбки. Не торопясь, он переходил от одного полотна к другому и каждый раз дотрагивался рукой до жутковато холодившей золочёной рамы. Он украдкой прощался с ними как со старыми, верными друзьями. В коридоре тишина, полумрак, прохлада. Будто само время замедлилось, продлив Непрядову ненадолго расставание с детством.