Виктор Афанасьев

«Родного неба милый свет…»

В. А. ЖУКОВСКИЙ В ТУЛЕ, ОРЛЕ И МОСКВЕ

повесть В. А. ЖУКОВСКИЙ. Гравюра Вендрамини с оригинала О. Кипренского.

В КНИГЕ ИСПОЛЬЗОВАНЫ МАТЕРИАЛЫ РУКОПИСНЫХ ОТДЕЛОВ ВСЕСОЮЗНОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БИБЛИОТЕКИ ИМЕНИ В. И. ЛЕНИНА, ГОСУДАРСТВЕННОЙ ПУБЛИЧНОЙ БИБЛИОТЕКИ ИМЕНИ М. Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА (В ЛЕНИНГРАДЕ), ИНСТИТУТА РУССКОГО ЯЗЫКА И ЛИТЕРАТУРЫ АКАДЕМИИ НАУК СССР (ПУШКИНСКИЙ ДОМ), ЦЕНТРАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО АРХИВА ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА И ОТДЕЛА РИСУНКА ГОСУДАРСТВЕННОГО РУССКОГО МУЗЕЯ (ЛЕНИНГРАД).

Поэзия

Час от часу становится для меня чем-то возвышенным…

Не надобно думать, что она только забава воображения она должна иметь влияние на душу всего народа, и она будет иметь это благотворное влияние, если поэт обратит свои дар к этой цели.

Поэзия принадлежит к народному воспитанию.

В. А. ЖУКОВСКИЙ Его стихов пленительная сладость Пройдет веков завистливую даль, И, внемля им, вздохнет о славе младость. Утешится безмолвная печаль И резвая задумается радость. А. С. ПУШКИН («К ПОРТРЕТУ ЖУКОВСКОГО»)

Жуковский выразил собою столько же необходимый, сколько и великий момент в развитии духа целого народа… Без Жуковского пушкин был бы невозможен и не был бы понят.

В. Г. БЕЛИНСКИЙ

Глава первая

МИНУВШЕЮ МНЕ ЖИЗНИЮ ПОВЕЙ…

В. А. ЖУКОВСКИЙ

Возвратившись из Павловска на Фонтанку, где он занимал три комнаты в квартире братьев Тургеневых, Жуковский отпустил слугу-калмыка Андрея и снял фрак. Настал час последней — вечерней — трубки крепкого турецкого табаку. Несколько мгновений одиночества при шуме ветра за окном, волнующего темную листву Летнего сада. Во мгле, сгустившейся под потолком, исчезали медлительные волокна дыма. «Слу-шай!..» — словно из-под могильной плиты доносился голос часового.

…Двор императрицы-матери в Павловске…

…По-военному подтянутый, словно только что чисто подметенный и свежевыкрашенный Петербург, паруса и флаги на Неве, лодки на Мойке и Фонтанке…

О Дерпте Жуковский старался не думать — и не мог. Приехал оттуда в августе, полтора месяца тому назад, с опустошенной душой, с горечью и тоской — за Машу, за себя. 1815 год.

Д. В. ДАШКОВ. Литография К. Эргота с рис. Л. Питча.

Холодная ночь начала октября. Его баллады и элегии переписывались в альбомы и заучивались наизусть во всей России. В 1812 году прогремело его патриотическое стихотворение «Певец во стане русских воинов». Он уже был прославленный поэт, но оставался в душе все тем же мечтательным и деятельным юношей, каким был в Москве, Белёве, Мишенском. Как и там, он просиживал ночи над книгами, составлял бесчисленные планы и конспекты, любил размышлять в одиночестве.

Приглашенный — как чтец — ко двору императрицы-матери, среди страстей и причуд созданного им кипуче-юного литературного содружества «Арзамас», он жаловался в письмах на родину: «У меня ни к чему не лежит сердце, и рука не поднимается взяться за перо, чтобы описывать то, что мне как чужое. И воображение побледнело… Поэзия отворотилась. Не знаю, когда она опять на меня взглянет. Думаю, что она бродит теперь или около Васькбвой горы, или у Гремячего, или в какой-нибудь Дблбинской роще, несмотря на снег и холод! Когда-то я начну ее там отыскивать! А здесь она откликается редко, да и то осиплым голосом».

…В сентябре был дружеский обед у Дмитрия Блудова — по поводу его и Дашкова именин. Сколько было разговоров о недавнем — ведь еще только в июне (этим летом!) отгремели наполеоновские «Сто дней», — при Ватерлоо окончательно закатилась зловещая звезда беглеца с Эльбы; в июле союзники во второй раз вступили в Париж.

Кто-то предложил:

— А не пойти ли нам всем на «Липецкие воды»? Все — это присутствовавшие на обеде Крылов, Гнедич, Жуковский, Дашков, Жихарев, Блудов, Вигель и Александр Тургенев. Но не все согласились пойти: Крылов и Гнедич отказались — знали, в чем секрет пьесы, но дипломатично промолчали об этом. Было взято шесть кресел в третьем ряду партера. Комедия шла в первый раз.

Князь Шаховской уже пытался в своих сочинениях задеть кое-кого из «новых»: в комической поэме «Расхищенные шубы» досталось Василию Пушкину, а в пьесе «Новый Стерн» — Карамзину. Драматург он был даровитый, остроумный; Жуковский и его друзья предвкушали удовольствие. Но их ждал сюрприз особенного рода.

Жуковский смеялся уморительным репликам навязчивого и бестолкового стихотворца Фиалкина, ничуть не оскорбляясь тем, что в этом персонаже автор попытался карикатурно вывести его, Жуковского, — знаменитого «балладника». Зрители стали посматривать на Жуковского. Блудов и Дашков постепенно закипали гневом. Но Жуковскому было смешно, особенно когда со сцены из уст Фиалкина доносились чуть ли не цитаты из его баллад. К тому же актер Климовский играл эту роль с блеском.

До глубины души уязвлен был этой пьесой весь только что составившийся «Арзамас», точнее — «Арзамасское общество безвестных людей». Вяземский, Блудов, Дашков, Батюшков, Тургенев, а по-арзамасски Асмодей, Кассандра, Чу, Ахилл и Эолова арфа (имена, взятые из баллад Жуковского) бросились на защиту Жуковского — по-арзамасски Светланы — и тем самым новой русской романтической поэзии вообще. В ответ на комедию Шаховского Дашков напечатал в «Сыне Отечества» статью под названием «Письмо к новейшему Аристофану». Блудов написал «Видение в какой-то ограде, изданное обществом ученых мужей». Вяземский сочинил цикл эпиграмм на Шаховского — «Поэтический венок Шутовского, поднесенный ему раз навсегда за многие подвиги» — и «Письмо с Липецких вод», которое поместил в журнале «Российский музеум». Большинство литераторов оказалось на стороне Жуковского, среди них — молодые Пушкин и Грибоедов. Карамзин писал в эти дни А. Тургеневу: «Пусть Жуковский отвечает только новыми прекрасными стихами; Шаховской за ним не угонится».

А для Жуковского наступило самое тяжкое в его жизни время!..

Н. И. ГНЕДИЧ. Худ. М. Вишневецкий.

Жуковский думал о Маше. Быть возле Маши! Вот для чего дана ему жизнь. Он в Петербурге — гость; он — на пути в Дерпт, и он ждет здесь, когда ему снова можно будет туда поехать. Но судьба, а вернее, Екатерина Афанасьевна с ее жесткими принципами выталкивала его из семьи, без которой ему нечем было дышать. Она так отозвалась однажды о его любви к ее дочери: «Тут Василий Андреевич сделался поэтом, уже несколько известным в свете. Надобно было ему влюбиться, чтоб было кого воспевать в своих стихотворениях. Жребий пал на мою бедную Машу». «Тут» — это в Белёве, Мишенском, в Муратове — родных Жуковскому и Маше да и Екатерине Афанасьевне местах.

«О, Петербург, проклятый Петербург с своими мелкими, убийственными рассеяниями! Здесь, право, нельзя иметь души! Здешняя жизнь давит меня и душит! рад всё бросить и убежать к вам, чтобы приняться за доброе настоящее, которого здесь у меня нет и быть не может», — жаловался он Авдотье Петровне Киреевской, своей племяннице, другу.

Куда бежать, если Дерпт станет невозможным совсем? На родину: в Белев, в Мишенское, в Долбино! Только там можно быть если не счастливым (счастье — не цель жизни…), то — свободным, как облака над тихой Окой!

«На всякий случай, — просит он Киреевскую, — чтобы была для меня отделана комната и в ней шкафы для моих книг, простые, но крепкие и недосягаемые для мышей, и в эти шкафы да перенесутся и поставятся книги мои, так чтобы я мог их обрести в порядке при своем приезде».

…Царедворцы, фрейлины, бравые гвардейцы, лужки и рощи Павловского парка, красивое, словно фарфоровое, лицо императрицы Марии Феодоровны, вся в белом великая княжна Анна Павловна, одетые в ловкие мундиры, довольные жизнью молодые великие князья Михаил и Николай Павловичи, недавно совершившие путешествие в занятую союзниками Францию, — все это исчезло подобно летучим видениям.

Жуковский положил трубку на стол. Какой разброд в душе, как мало ясности и совсем нет спокойствия! Но есть в душе что-то незыблемо-постоянное, простое и чистое. Любовь к Маше? Поэзия? Да, да, конечно, но и другое — просто синева высокого неба, сухие колосья ржи, заросли желтого донника, твердая — как камень — глина засохшей на зное дороги, свет, дали, шумящие на ветру толстые ракиты, высокие столбы качелей, крутая зеленая крыша, веселый цветник перед обрызганной дождем террасой…

Ф. Ф. ВИГЕЛЬ. Миниатюра.

Он мысленно ехал на родину. С надеждой на новую — по-старому! — жизнь.

Он ехал по большой Одоевской дороге через обширную равнину, которая становилась все более холмистой и живописной; коляска с грохотом катилась под гору, ямщик изо всех сил сдерживал лошадей, чтобы не понесли, а потом, тоже сил своих не щадя, хлестал их, когда они с трудом выбирались на кручу. Жуковский выходил из коляски и шел