ДАВИД ГРОССМАН

КТО-ТО, С КЕМ МОЖНО БЕЖАТЬ

Моим детям – Йонатану, Ури и Рути

1. "Мы с моей тенью отправились в путь"

Пёс мчится по улицам, за ним бежит парень. Их связывает длинная верёвка, которая путается в ногах прохожих, они ворчат и сердятся, и парень бормочет снова и снова: "Извините, извините", и между извинениями кричит псу: "Остановись! Стоп!", и один раз (какой позор!) у него даже вырывается: "Тпру!", а пёс бежит.

Он летит вперёд, пересекая шумные улицы на красный свет. Глаза парня следят за золотистой собачьей шерстью, которая то пропадает, то появляется среди ног людей, будто секретный сигнал.

– Не спеши, – кричит парень и думает, что знай он хотя бы, как его зовут, он окликнул бы его по имени, и, может быть, пёс остановился бы или, по крайней мере, замедлил свой бег, но в глубине души он чувствует, что и тогда пёс продолжал бы бежать, и, даже если верёвка затянется у него на шее, он будет бежать пока не достигнет места, к которому так мчится, и скорей бы уж попасть туда, и пусть оставит меня, наконец, в покое.

Всё это совсем некстати сейчас. Парень, Асаф, бежит вперёд, но мысли его путаются далеко позади, он не хочет их думать, он должен сосредоточиться на гонке за псом, но он чувствует, как они тащатся за ним словно связка консервных банок и бренчат; банка родительской поездки, например. В эту минуту его родители над океаном, летят первый раз в жизни, зачем им вообще надо было ехать так внезапно; и банка его старшей сестры, о которой он просто боится думать, оттуда одни беды; и есть ещё банки маленькие и большие, они сталкиваются в его голове, и в конце связки кувыркается банка, которая тащится за ним уже две недели, её жестяной звон сводит его с ума и орёт во всю мочь, что он обязан, наконец, влюбиться в Дафи по-настоящему, потому что, сколько можно ждать; и Асаф знает, что ему нужно остановиться на минутку, привести в порядок этот жестяной караван, но у пса другие планы.

Чёрт побери, вздыхает Асаф, потому что за миг до того как открылась дверь, и его позвали посмотреть на пса, он, совсем уж было, приблизился к решающему месту влюблённости в неё, в Дафи. Совсем уже чувствовал, как сдаётся упрямая точка где-то в животе, откуда медленный и тихий голос постоянно шепчет ему, она не для тебя, эта Дафи, она только и ищет, как бы подколоть и выставить на смех всех и тебя в особенности, и почему ты продолжаешь ломать эту дурацкую комедию каждый вечер. И, когда ему почти удалось заглушить этот склочный голос, открылась дверь комнаты, в которой он сидел всю последнюю неделю с восьми до четырёх, и в проёме возник Аврам Данох, тощий, смуглый и мрачный зам начальника санитарного отдела муниципалитета и какой никакой приятель его отца, тот, кто устроил его на эту работу на весь август; он велел ему прекратить бездельничать и немедленно спуститься с ним в собачник, и что наконец-то есть для него работа.

Данох проворно шагал, что-то объясняя про какую-то собаку, но Асаф не слушал – переход из одного состояния в другое обычно занимал у него несколько секунд – он плёлся за Данохом по коридорам муниципалитета между людьми, пришедшими оплатить счета за воду и налоги или донести на соседей, пристроивших балкон без разрешения, и спускался за ним на задний двор, пытаясь почувствовать, смог ли он уже преодолеть последнюю точку внутреннего сопротивления Дафи, и что он скажет вечером Рои, который требует перестать, наконец, колебаться и начать вести себя как мужчина.чером Рои, который требует прекратитьмог ли он уже преодолеть последнюю точку внутреннего сопротивления Д Уже издали он услышал сильный и частый лай и удивился: обычно все собаки лаяли вместе, их хор иногда прерывал его фантазии на третьем этаже, а сейчас лаяла только одна. Данох открыл решётку, повернулся и сказал Асафу что-то, что трудно было разобрать из-за лая, открыл вторую решётку и жестом велел ему войти в узкий проход между клетками.

Ошибиться было трудно. Данох не стал бы приводить сюда Асафа ради другой собаки. Среди восьми или девяти собак, каждая в своей клетке, был один пёс, который как бы вобрал в себя всех остальных, оставив их безмолвными и слегка ошеломлёнными. Он был не слишком велик, но были в нём мощь и необузданность, а главное – отчаяние. Такого отчаяния Асаф никогда не видал у собаки. Раз за разом пёс бросался на решётку, и весь ряд клеток дрожал и звенел, и пёс издавал жуткий высокий звук, смесь воя и рычания. Остальные собаки, стоя или лёжа, смотрели на него молча, удивлённо и даже почтительно, и у Асафа было странное чувство, что если бы так вёл себя человек, то следовало бы немедленно подойти и помочь ему или уйти, чтобы человек смог остаться наедине со своим горем.

В коротких промежутках между атаками стенок клетки Данох тихо и быстро говорил. Кто-то из инспекторов нашёл пса, бегающего в центре города возле Сионской площади. Ветеринар предполагал начальную стадию бешенства, но никаких признаков обнаружено не было, и, несмотря на грязь и несколько поверхностных ранений, пёс в отличном состоянии. Асаф обратил внимание, что Данох говорит углом рта, как будто скрывает от пса, что о нём говорят.

– Уже сорок восемь часов он здесь, – выдохнул Данох боком, – а до сих пор не выдохся. Каков зверь, а? – добавил он и слегка напрягся, когда пёс вперил в него на мгновение взгляд. – Это тебе не бродячая собака.

– Так кто же его хозяин? – спросил Асаф и отступил, так как пёс снова бросился на решётку, и от удара затряслась клетка.

– Так вот же, – прогундосил Данох и почесал в волосах, – это ты и должен будешь определить.

– Как, я? – испугался Асаф. – Где я его найду? – И Данох сказал, что как только этот кальб (он назвал его кальб, по-арабски) немного успокоится, мы у него спросим. Асаф смотрел на него, не понимая, а Данох сказал: просто сделаем то, что мы всегда делаем в таких случаях, – привязываем к собаке верёвку и отпускаем, а сами идём за ней, недолго – час, два – и она сама приводит тебя прямо к своему хозяину.

Асаф думал, что он смеётся, где это слыхано такое, но Данох вынул из кармана рубашки сложенную бумагу и сказал, что очень важно, прежде чем передать собаку хозяину дать ему подписать этот бланк, форму 76, положи в карман, Асаф, и не потеряй, потому что, по правде сказать, ты слегка рассеян, и главное, объясни ему, уважаемому хозяину собаки, что штраф – сто пятьдесят шекелей, и либо штраф, либо суд, на выбор – он платит, во-первых, за то, что не уследил за своей собакой, а во-вторых, в счёт ми-ни-маль-ной (Данох насмешливо смаковал каждый слог) компенсации за мороку и беспокойство, причинённые муниципалитету, и за пустую трату времени пре-вос-ход-ных кадров! Он довольно сильно хлопнул Асафа по плечу и сказал, что после того, как найдёт хозяина собаки, он может вернуться к себе в отдел водоснабжения и продолжать там валять дурака до конца каникул за счёт налогоплательщиков.

– Но как же я... – запротестовал Асаф. – Посмотрите на него... он как сумасшедший...

И тут случилось вот что: пёс услышал его. Остановился вдруг. Перестал носиться по клетке. Медленно приблизился к решётке и посмотрел на Асафа. Его рёбра всё ещё лихорадочно вздымались, но движения замедлились, а глаза были темны и очень сосредоточенны. Он склонил голову набок, будто приглядываясь к Асафу, и Асаф подумал, что сейчас он откроет рот и скажет человеческим голосом – сам ты сумасшедший.

Пёс улёгся на живот, опустил голову, его передние лапы совершали под решёткой роющие, умоляющие движения, из горла пробивался новый звук, тонкий и нежный, как плач щенка или плач ребёнка.

Асаф сам не заметил, как склонился перед псом по другую сторону решетки. Даже Данох, человек жёсткий, который без большого восторга устроил Асафа на эту работу, улыбнулся, увидев, как мгновенно он опустился на колени. Асаф смотрел на пса и тихо с ним говорил.

– Чей ты? – спросил он его. – Что с тобой произошло? Почему ты так бушуешь? – Он говорил медленно, оставляя место для ответов и не смущая собаку продолжительными взглядами в упор. Он знал – его научил друг его сестры Рели – разницу между говорить собаке и говорить с собакой. Пёс лежал, тяжело дыша, и сейчас, впервые, выглядел усталым и ослабевшим и был меньше, чем казался раньше. В собачнике наконец-то воцарилась тишина, другие собаки начали бродить по клеткам, возвращаясь к жизни. Асаф просунул палец сквозь одно из отверстий и прикоснулся к его голове. И пёс не шевельнулся. Асаф поскрёб пальцем липкую и грязную шерсть. Пёс завыл быстро и возбуждённо, без перерывов. Как будто должен был кому-нибудь что-то рассказать, не в силах больше держать это в себе. Его красный язык дрожал, глаза были велики и выразительны.

С этого момента Асаф больше не спорил с Данохом, который поспешил воспользоваться тем, что пёс успокоился, вошёл в клетку и привязал длинную верёвку к оранжевому ошейнику, прячущемуся в спутанной шерсти.

– Давай, бери его, – скомандовал Данох, – теперь он пойдёт с тобой как миленький, – и слегка отпрянул, когда пёс вдруг возник перед клеткой, и, как бы стряхнув с себя усталость и тихую преданность, нервно посмотрел направо и налево, понюхал воздух и словно прислушался к далёкому голосу.

– Ну вот, вы и подружились, – попробовал Данох убедить Асафа и себя самого, – ты только береги себя, когда будешь ходить с ним по городу, я твоему отцу обещал, – последние слова застряли у него в горле.

Ибо в эту минуту пёс сосредоточился и напрягся. Морда его заострилась, и в облике появилось что-то волчье.

– Слушай, – пробормотал Данох с лёгким сомнением, – ничего, что я тебя с ним посылаю?

Асаф не ответил. Только посмотрел, поражённый переменой, произошедшей с псом на воле. Данох снова хлопнул его по плечу: