Василий Вонлярлярский

Турист

Приехать в Рим и не сделаться артистом так же трудно молодому русскому путешественнику, как, бывало, в старые годы трудно французу, приехавшему в Москву, не сделаться учителем или по крайней мере виконтом. По прибытии в Рим русский путешественник приобретает краски, палитру, кисти, белую войлочную шляпу с широкими полями и на дверях своей квартиры наклеивает бумажку с лаконическою надписью: «Pittore Russo».[1] На другой же день преобразования, часу в девятом утра, у двери его непременно раздается звонок, и на вопрос артиста-самозванца: «Кто там?» – женский голос ответит: «Una modela, signor»,[2] и артист с улыбкою отопрет дверь, и чрез пять минут копия модели начнет принимать на холсте вид бог знает чего. Заметьте притом, что русские путешественники, поступая на артистическое поприще и не имея ни малейшего понятия о рисовании, предпочитают преимущественно исторический род, то есть самый трудный из всех родов живописи.

Находясь а Риме, я, правда, был не совсем молодым человеком, но все-таки в качестве русского путешественника не отстал от соотечественников и, на третий день по прибытии своем в вечный город, возвращался уже на квартиру свою с большим запасом гипсовых голов, рук, ног, и пр. и пр., добытых мною за весьма сходную цену в какой-то лавочке, но вдруг… о несчастие! на углу Корсо и Лаурино огромная черная собака попала с разбега под ноги итальянцам, несшим гипсовый запас мой, и все собрание форм разбилось вдребезги! Я был в отчаянии. Хозяин собаки, человек средних лет с белокурою бородкою и одетый очень пестро, извинился передо мною на чистом французском наречии, попросил снабдить его моим адресом и обещался доставить точно такое же количество вещей, какого лишила меня собака.

Я взглянул на пестрого господина, призвал на помощь свои воспоминания, которые удостоверяли меня, что лицо его когда-то и где-то мне встречалось; моя наружность, по-видимому, произвела на него то же действие, и почти в одно время мы назвали друг друга по имени.

– Какими судьбами вы здесь? – воскликнул он, – и как я рад…

– Очень просто, cher monsieur David.[3]

– Не David, a Crosel к услугам вашим, – заметил француз.

– Давно ли?

– С тех пор, как соотечественник ваш, у которого я, помните, учил детей латыни, вследствие небольшого недоразумения сказал мне: «Monsieur David, faites graisser lesroues de vorte voiture et filez…»[4]

– А в чем состояло маленькое недоразумение?

– В том, что латынь, мною преподаваемая, показалась более похожа на марсельский patois,[5] чем на настоящую латынь! Я и сам постичь не могу, как мог я так ошибиться; но как бы то ни было, имя Давида потеряло весь кредит в губернии; а имея в запасе другое имя, я предпочел называться им.

– И прекрасно сделали.

– Как же не хорошо, сами посудите! Mr. Crosel значило – новый француз, только что выпущенный первым из Политехнической школы, следовательно, обладающий бездною учености; и в Ecaterinoslavl такое сокровище e'est trois tzelkovy le cachet…[6]

– И посчастливилось вам в Екатеринославле?

– Да, покуда не прибыл какой-то inspecteur des hautes иcoles….[7] Но в сторону эти мелочи! Встретить вас для меня такая радость, такое счастие… Надолго ли вы здесь?

– Не знаю.

– А на что вам вся эта дрянь?

– Гипсовые формы?

– Ну да.

– Я занимаюсь скульптурою.

– Право?

– Не шутя.

…– Ну, так завтра же я пришлю вам целого человека.

– От души благодарю.

– Человека с ногами, головою и такими шишками на голове, каких вы, конечно, не встречали никогда… по системе Галля, прелесть что за череп!

– Гризель… так, кажется?…

– Не Гризель, а Крозель.

– Да, Крозель. Вы тот же, что были?

– О нет, далеко не тот! – со вздохом отвечал француз, – сколько несчастий перенес, сколько неудач!..

– Вы расскажете мне их?

– Разумеется.

– И я похохочу?

– Вдоволь, ручаюсь! Но мне недосуг; дайте адрес, и до свиданья.

– Куда же вы?

– Догонять милорда.

– Какого милорда?

– Того самого, форму которого пришлю вам. Он не изящен, предупреждаю; но череп чудо, просто чудо! – С этим словом Крозель пожал мне руку, дал слово непременно быть у меня завтра и, позвав собаку свою, пустился бегом вдоль Корсо.

«Что за шут!» – подумал я и, не имея ни малейшего желания приобрести обещанные формы, я уговорил своих итальянцев возвратиться со мною в лавочку. По прошествии часа с новым запасом достиг я благополучно квартиры и провел весь вечер в приятнейшем far niente,[8] то есть лежа на диване с кистью винограда в одной руке и сигарою в другой.

С наступлением ночи весь артистический Рим переносится обыкновенно на Монте-Пиннчи и виллу Боргезе. С Монте-Пиннчи вид очарователен: весь город со всеми окрестностями как бы нарисован на золоте; а как хорош Колизей, как велик храм Петра! и даже мутный Тибр принимает перламутровый цвет, когда смотришь на него с высоты. А дворец Монте-Кавалло, а колонна Адриана и вся древняя часть города!.. Но кто же не восхищался этим громадным свидетелем былого величия, этою гробницею древних квиритов?

В час пополуночи город, по обыкновению, опустел, и я, по обыкновению же, возвращался с прогулки, толчком ноги приводил в чувства слугу своего Доминика, который, по своему обыкновению, бросался спросонья на первый попавшийся ему предмет и хватался за что ни попало. Нередко, бросаясь на столы, Доминик опрокидывал стоявшую на них посуду или другие вещи, и тогда в честь сонного итальянца я высыпал все итальянские бранные фразы, какие только знал. Signer Dominico поставлял себе в обязанность поправлять ошибки, если таковые оказывались в моей речи, и тем оканчивались все незабвенные дни, проведенные мною в Риме.

На следующее утро два фактора внесли в студию мою такое диво, какого действительно не вмещал ни один кабинет редкостей. Француз сдержал слово и отформировал для меня человеческий остов с головою, ногами, носом и прочими частями; но откуда добыл Крозель подобный образец несовершенств – вот вопрос, который я обещал себе разрешить и разрешить немедленно.

Крозель не мог не знать, что в два часа пополудни на Испанской площади в Cafй de l'Europe[9] выставляют для приманки посетителей превкусные пирожки с неопределенным фаршем; а знать, что подобные пирожки существуют, и не есть их – невозможно. И действительно, входя в два часа в Cafй de l'Europe, я застал француза с пирогом во рту.

– Скажите, пожалуйста, кому я обязан теми вещами, которые прислали вы мне сегодня утром? – спросил я у Крозеля.

– То есть гипсовыми оттисками?

– Ну да.

– Во-первых, мне, потом милорду, – пресерьезно отвечал француз.

– Да что это за милорд? скажите ради бога.

– Его отрекомендовал мне один из приятелей моих в Висбадене. Ему, то есть приятелю, посчастливилось выиграть в рулетку пятьдесят тысяч франков. Человек он одинокий – довольно с него пока; а если есть деньги, кому же охота возиться с милордом

– Все-таки не понимаю

– Да длинная история; расскажу, пожалуй, на досуге.

– Почему же не сейчас?

– Неловко.

– Пойдем ко мне.

– Нельзя.

– Знаете ли что, Крозель? Вы более нравились мне преподавателем марсельского patois, чем компаньоном вашего милорда.

– Но ведь неудачи и несчастия страх как действуют на натуру человека.

– А я, напротив того, думаю, что слишком большие удачи делают людей менее любезными.

– Во всяком случае, не в отношении к вам, – сказал Крозель, улыбаясь, – а в доказательство назначьте день, час, минуту, пожалуй, и не будь я Крозель, если не явлюсь к вам.

– Постойте! Я предпочел бы другого рода клятву, а то, чего доброго, вы перемените и в третий раз собственное имя и все-таки не явитесь!

– Ну, ну… не будь я честный… или нет, этого мало, пусть лишусь моего милорда… достаточно ли вам?

– Вот этак чуть ли не лучше будет.

Мы, смеясь, пожали друг другу руки, отложили свиданье до следующего вечера у меня на квартире и расстались друзьями.

Не только история милорда, но и самые неудачи Крозеля очень интересовали меня, и потому я с большим нетерпением ожидал назначенного свидания.

На следующее утро пробуждение мое было не совсем приятно: на дворе был нестерпимый жар, а в комнате сидел некто вроде уездного антиквария – оба утомили меня донельзя. Русский любитель древностей являлся ко мне только что не с восходом солнца и, разумеется, за делом: он показывал добытые им драгоценности и такие, которые я, может быть, а Доминик – непременно, выбросил бы за окно.

– Не разбудил ли я вас? – повторял обыкновенно двадцать раз антикварий, пока наконец совершенно пробужденный, я не отвечал ему: «нет». В это утро знакомый вопрос явственно долетел до моего слуха, и обычное «нет» завязало разговор.

– А я уж часов шесть как на ногах, – продолжал он. – А сколько обегал!

– Право?

– Прямо с Монте-Мария.

– Гм!

– И не без добычи.

– Что ж приобрели?

– Вещицу…

– Редкую?

– Веков двадцать назад не была редкостью, правда; зато теперь…

– Покажите.

– За тем и пришел.

Иван Петрович Сочин (так звали антиквария) вынул из шляпы фуляр, из фуляра сверток бумаги, а из бумаги заржавелую медную лампу с носиком.

– Ба, знакомая!

– По описаниям как не быть знакомой? Например, в «Собрании Древностей»… есть оно у вас?

– Нет.

– Купите; занимательная книга с печатными изображениями, отчетливо…

– Случится, куплю; а что дали за эту лампочку?

– Отгадайте.

– Не знаю.