Павел Вадимов

Лупетта

Настоящие книги и договоры с дьяволом пишутся только кровью. Но никто еще не ставил вопрос о качестве таких чернил. Интересно, примет ли князь мира сего манускрипт, написанный порченой кровью? Причем порченой не в каком-то суеверном смысле, типа цыганка сглазила, а в самом что ни на есть прямом. Кровью, которая медленно убивает своего хозяина, растекаясь по его венам мучительной болью.

Можно ли такой кровью писать о любви? Или получится только о смерти? Бог его знает. Надо попробовать и то, и другое.

Это имя родилось в Неаполе, где мы побывали два года назад, путешествуя по Италии. К тому времени я уже придумал для хозяйки моего сердца прозвище «волчонок», потому что она действительно была схожа некоторыми повадками с волчьим детенышем. Шутки ради я решил узнать у нашего гида, как по- итальянски будет «волчонок». «Lupetto», — ответила она, нисколько не удивившись вопросу. «А волчонок женского рода?» — «То же самое, только с окончанием на «а». Вот так моя любовь и стала откликаться на имя Лупетта.

Я всегда хотел подобрать для нее какое-нибудь оригинальное ласкательное прозвище. Только послушайте, как называют своих любимых сегодня: «солнышко», «ласточка», «зайчик»... Эти безликие клички безнадежно замылены миллионами ртов, произносящих их по поводу и без повода. «Солнышко, ты заплатил за квартиру?», «Зайчик, пива не забудь купить!», «Ласточка, я сегодня задержусь на работе» — как все это уныло и однообразно! Откровенно говоря, «волчонок» был ничем не лучше всех этих «зайчиков». Вот почему я был так рад, когда для моей любви наконец отыскалось настоящее имя и стало ясно, что ничего более подходящего придумать просто невозможно.

Если любовь моя зовется Лупеттой, то имя моей смерти — Лимфома. О Лупетте я уже начал рассказ, пришло время уделить немного внимания ее названой сестричке.

Сотворение лимфоцитов, известное в науке под названием лимфопоэз, — достаточно сложный и жестко запрограммированный процесс, который начинается в костном мозге. Как показывает практика, сбой программы на определенном этапе может вызвать нарушения дифференцировки и в конечном итоге привести к развитию самых разных смертельно опасных заболеваний, одним из которых и является Лимфома.

Причины нарушения дифференцировки клеток и механизмы развития патологических изменений, к сожалению, не совсем ясны, хотя гематологи продолжают изучать влияние традиционных для подобных заболеваний этиологических факторов: ионизирующего излучения, химических канцерогенов и неблагоприятных условий внешней среды.

Моя Неходжкинская Лимфома, в отличие от лейкозов, представляет собой злокачественную опухоль, первично возникающую не в костном мозге, а в лимфоидных тканях. Одни лимфомы имеют достаточно благополучный прогноз (выживаемость 10— 20 лет), другие, мягко выражаясь, не очень (выживаемость не превышает одного года).

У меня как раз второй случай.

После нашего первого свидания на Казанском мосту я полночи думал: что же меня так поразило в Лупетте? Слова «хорошая», «красивая», «интересная» кажутся слишком банальными, да и не в них дело. В конце концов, только этого мне было достаточно лет десять назад, но не тогда, после... После всего, что случилось.

Под утро я уже начал засыпать, и вдруг дошло. Больше всего меня удивило, как я сам вел себя рядом с ней. Эгоцентрический бред, да? Просто в то время мне казалось, что я покрылся невидимой скорлупой, под которой навсегда похоронены сильные эмоции (я еще боялся сказать: чувства).

И вот стоило Лупетте посмотреть на меня, улыбнуться, поговорить со мной, и я почувствовал себя... Я снова почувствовал себя! Наутро от нее пришло письмо по электронной почте: «Мы немного похожи. Оба чуть-чуть сумасшедшие. Хотя, может быть, из разговоров со мной ты этого и не понял».

Мне тогда показалось, что понял. Но ведь без этого «чуть-чуть» жизнь казалась бы такой скучной!

Протокол химиотерапии, которой меня пичкают полгода, официально называется EPOCH, что переводится как «эпоха» или «эра». На самом деле, конечно, никакая это не эра, а просто заглавные буквы латинских наименований препаратов: доксорубицина, вепезида, винкристина, циклофосфана и преднизолона. Но для меня эта схема действительно стала эрой — похоже, последней в жизни.

По ночам в палате меня преследует один и тот же сон: я встаю с кровати, чтобы сходить в туалет, спросонья забыв взять с собой стойку с капельницами, которые подшиты к моей подключичной вене круглые сутки. Трубки, торчащие из груди, тянут за собой стойку, она падает, стеклянные бутылки с химией, как при замедленной съемке, валятся на пол и взрываются тысячами ядовитых капель, забрызгивая все вокруг. Из разорванных трубок в три ручья хлещет кровь, я зажимаю их в руках и бегу по коридору в поисках медсестры, чтобы позвала хирурга из реанимации. Но коридор пуст, сестра исчезла, я пытаюсь кричать, но из сжатой страхом гортани доносится едва слышный хрип. Ноги подгибаются от слабости, по животу растекаются холодные струйки страха, стены кружатся перед глазами, к горлу подступает комок тошноты, я теряю сознание... и в холодном поту просыпаюсь, дрожащей рукой хватаясь за капельницы, чтобы проверить — на месте ли?

Лексикону обреченных присуще чувство юмора. Как только здесь не называют стойки с висящими на них капельницами — «елками», «гирляндами» и даже «торшерами». «В туалет собрался? Торшер не забудь!» — шутил сосед с саркомой, лежавший на соседней койке. Он умер одним из первых в палате.

Встреча с Лупеттой перевернула все мои представления об ухаживаниях и романах. Первое время я ничего не хотел загадывать, ни о чем не хотел мечтать; мне было достаточно того, что она идет рядом, говорит со мной, слушает, улыбается, а ее глаза лучатся неземным светом.

«Ты, наверное, уже думаешь, что я какой-то ненормальный, — писал я ей. — Я бы и сам так решил на твоем месте. Ну не веду себя, как «мушчына», да? Какое-то странное чувство, будто мне пятнадцать лет и я первый раз знакомлюсь с девушкой. И это после всего, что было. Что ты со мной делаешь?»

«Сразу же хочу извиниться перед тобой, — ответила она, — за свой цинизм и излишнюю прямолинейность. За то, что дала тебе повод подумать, что я жду от тебя стандартного «мужского» поведения. Это совсем не так. Знаешь, месяц-два назад я готова была отдать все за некоторые строчки из твоих писем. Даже просто за то, что кто-то испытывает ко мне что-то похожее. «Мушчыны» всегда строили далеко идущие планы и не видели красоты момента. С ними или без них, я умирала от сознания своего одиночества. Однажды один такой человек со счетчиком вместо сердца предложил мне выбрать для меня цветы. Он хотел георгины или розы, а я попросила лилию. Деньги были заплачены, разговор с продавщицей закончен. «Посмотри, — сказала я ему. — Как это, наверное, красиво — я и этот белый цветок на черном фоне». — «Не представляю, как кто-то может любить лилии. Я ненавижу их вид и запах», — ответил он. Я отвернулась и пошла со своим цветком в противоположном направлении. Больше мы никогда не виделись. Зачем я тебе все это рассказываю? Просто для того чтобы ты понял, что «нетаковость» — это и мое качество тоже. Хотя «после всего, что было» ты уже должен знать, что мы вряд ли надолго станем счастливы... »

Каждый из шести курсов химиотерапии длится пять дней. Между ними — три недели перерыва, чтобы восстановилась кровь. В течение курса различные яды, убивающие в организме все растущие клетки, должны без остановки капать через подключичный катетер. Раз в сутки капельницы меняют, заново прикручивая идущие от них трубки к катетеру. Моя задача заключается в том, чтобы следить за скоростью работы каждой из трех капельниц, регулируя ее с помощью специального колесика, если произойдет сбой. В идеале раз в десять секунд должна падать одна капля. Но на практике так никогда не происходит, любое неловкое движение может вызвать нарушение работы системы. В первые дни после «подшивания» я поминутно подкручивал треклятые колесики на всех капельницах поочередно. Казалось, они надо мной издеваются: то одна течет быстрее, то другая — медленней, то третья вообще останавливается. Когда роль надзирателя мне надоела, я решил немного почитать и тут же был наказан ревнивыми стекляшками: одна из капельниц неожиданно стала изливаться щедрой струей и за каких-нибудь полчаса едва не израсходовала свой суточный запас. Заметив это, я в ужасе закрутил до упора колесико, подхватил стойку и помчался на пост к медсестре с самыми дурными предчувствиями. Однако в реанимацию меня никто везти не собирался. «Ну что поделаешь, — развела руками любимица палаты Оленька. — Убежала и убежала. В следующий раз будешь внимательнее».

Так и с жизнью порой бывает: следишь, чтобы текла себе потихоньку, подкручиваешь колесики, а потом на что-нибудь отвлечешься, а она — р-р-раз и «убежит». И следующего раза уже не будет.

Когда мне было восемнадцать, как Лупетте, я не любил проводить время со сверстницами. Девушки, которым не исполнилось двадцати лет, казались мне скучными: они не читали то, что читал я, не увлекались тем, чем увлекался я, да и сам я, откровенно говоря, был им не очень интересен. А более зрелых женщин в силу отсутствия опыта я тогда просто боялся. Так что отношения со слабым полом в юности складывались у меня далеко не лучшим образом.

Наверное, именно поэтому в первое время знакомства ее нежный возраст меня несколько пугал. Но только в первое время. Я достаточно быстро убедился, что никогда не встречал девятнадцатилетней девушки, столь развитой интеллектуально. «А как обстояло дело со всем остальным?» — спросят меня. Ну что вы хотите услышать? Со времени «Песни песней» Соломона в этом жанре не появилось ничего нового. Да, моя возлюбленная прекрасна, стройна, а глаза ее, как... Нет, не хочу описывать... сравнивать... это так глупо! Кажется, будто я перечисляю характеристики беговой лошади. Добавлю, что неисправимый цинизм всегда заставлял меня подмечать отдельные недостатки в любой девушке, которая была рядом. А после того как мне стукнул тридцатник, я и вовсе растерял последние идеалы. Так вот, на этот раз недостатков не было. То есть совсем. Лупетта оказалась наиболее ярким воплощением моих сокровенных грез. Как во внешнем, так и во внутреннем плане. Раньше я думал, что так не бывает. Оказалось, бывает. И еще как.