Виталий Гладкий
Золото гетмана
Глава 1
Государь
30 апреля 1722 года выдалось ясным, погожим. Мелкие тучки на голубом небе казались заблудившимися барашками, которые выбились из сил и теперь застыли на месте как приклеенные. Даже серо-голубой, словно наилучшая дамасская сталь, Финский залив, этот никогда не закрывающийся мешок бога Эола[1], успокоился, притих, и только изредка легкий ветерок пробегал по верхушкам деревьев и снова впадал в полуденную спячку, разморенный не по-весеннему жарким солнцем.
Уже подсохшая Петергофская дорога, начало которой положил в 1710 году своим указом царь Петр Алексеевич, полнилась подводами, груженными разнообразными строительными материалами. По указанию самодержца равномерно нарезанные вдоль дороги по обе ее стороны участки раздали знати под усадьбы, а получившийся гигантский архитектурный ансамбль должен был затмить дорогу из Парижа в Версаль. На первых порах строительство усадеб и дач было своеобразной повинностью для приближенных Петра Алексеевича, которая исполнялась ни шатко ни валко, однако постепенно дачная местность у Петергофской дороги стала престижной, и работа закипела.
На даче боярина Петра Ивановича Бутурлина, расположенной в одиннадцати верстах от столицы, рядом с финской деревушкой Уляля, переименованной русскими в Ульянку, трудился десяток казаков Черниговского полка[2], который находился под урядом[3] полковника Павла Полуботка; они достраивали флигель. Большая часть черниговцев копала Ладожский канал, и строители дачи благодарили Бога, что их миновала чаша сия: казаки-землекопы мерли, как мухи, от непривычного холодного и сырого климата, тяжелой работы и недоедания. Но еще больше – от тоски по родным местам.
Петр Иванович Бутурлин с некоторых пор – а точнее, с декабря 1717 года – стал потешным «князем-папой», важной персоной, приближенной к государю. После смерти Никиты Зотова он был назначен на роль «всешутейшего и всепьянейшего митрополита Санкт-Петербургского, Ижорского, Кроншлотского и Ингерманландского». К Бутурлину перешел не только пост Зотова, но и его вдова, с которой новый князь-папа, тоже овдовев, обвенчался по настоянию Петра Алексеевича в 1721 году. Поначалу Бутурлин получил прозвище Корчага за умение пить много и не хмелеть, а с 1718 года и второе – князь-папа Ибасса, чем очень гордился.
Дачу стольника[4] Бутурлина найти было легко, потому что рядом с ней стояла симпатичная деревянная церквушка. Однажды, находясь в гостях у своего нового князя-папы, царь узнал об очередной победе над шведами и тут же велел поставить прямо посреди пустыря «обыденную» церковь в виде армейской палатки, где и отслужил благодарственный молебен. Позже палатку по указанию Петра Алексеевича заменили настоящим храмом. Его посвятили митрополиту Московскому, святителю Петру, небесному покровителю государя, которого он особо почитал.
Казаки как раз варили кулеш с сухими грибами. Они работали с раннего утра – едва начало светать, поэтому здорово проголодались.
– А что, Василь, пшено-то дрянь, с мышиным пометом, – с вызовом сказал один из казаков – темнолицый, жилистый, с лихим взглядом из-под густых черных бровей.
Длинные вислые усы и уже начавший седеть «оселедец» на бритой голове свидетельствовали о том, что в свое время он принадлежал к запорожской вольнице.
– Не хочешь есть, Ширяй, никто тебя не заставляет, – ответил ему молодой казак-кашевар с тонкой ниточкой черных усов, оттеняющих неожиданно жесткий для его возраста излом резко очерченных губ.
– Опять завелись, – недовольно пробурчал старый Мусий Гамалея. – От бисови диты…
– Та ни, батьку, это мы так… – смутился Василь.
Во взгляде, который он бросил на старого казака, сквозили любовь и почитание. Мусий был Василию за отца; он обучал юношу всем премудростям казацкой науки сызмала. Никто не знал, сколько Гамалею лет. Казалось, он живет вечно. Мусий и его брат Григорий вместе с Богданом Хмелем сражались с поляками под Желтыми Водами и Корсунем. А в битве под Пилявцами Гамалея вместе с приходским священником был подослан к польским рейтарам (их якобы взяли в плен) и выдал князю Заславскому, одному из предводителей войск Речи Посполитой, «страшную тайну» – будто бы на помощь казакам пришло сорокатысячное войско крымского хана, чем навел на поляков панический страх.
Святого отца поляки посадили на кол, а Мусий сумел бежать. Как это ему удалось, никто не знал. А расспрашивать побаивались, – Гамалея был человеком немногословным и слыл характерником.[5]
– Гарный кулеш, – отозвался еще один казак, Иван Солонина. – Смачный. Сальца бы в него побольше… Не хватает сальца.
– И горилки б доброй… нашей, казацкой, чтоб изо рта огонь пошел, а из ушей дым, – мечтательно сощурился Петро Вечеря.
– Ты еще о молодице помечтай, – язвительно сказал Ширяй.
– Так кому что… – ухмыльнулся Василий. – У Петра-то с корнем все в порядке…
Ширяй неожиданно побагровел. Его глубоко посаженные глаза зловеще сверкнули, а рука инстинктивно рванулась к поясу, где должна была висеть сабля. Увы, оружие у казаков отобрали, оставив лишь ножи, и то не всем, а старшинам.
Дед Мусий, зорко наблюдавший за взрывным Ширяем, резко сказал:
– Данила, остынь! Негоже нам сейчас ссориться. Иначе нашу задумку придется выбросить псу под хвост. А ты, Василь, следи за своим языком. Он может не только довести до Киева, но и на плаху.
Василий покаянно опустил голову и тихо молвил:
– Прости, Данила. Глупость сморозил. По недомыслию…
– Да ладно, чего там… – Ширяй судорожно сглотнул, расслабился, и начал раскуривать люльку.
В одном из походов на Крым, когда Данила Ширяй числился в запорожцах, пуля из мушкета попала ему между ног. Ранение было тяжелым, но казак выжил, однако его мужское достоинство сильно пострадало.
С тех пор любое, даже самое невинное, упоминание о детородных органах он принимал на свой счет и сразу же хватался за саблю. А поскольку рубака он был знатный, то у записных острословов шансы остаться в живых практически равнялись нулю.
– Когда уйдем, батька? – понизив голос, спросил Петро. – Сил терпеть уже нет никаких.
– Как дороги подсохнут и леса закудрявятся, так и сорвемся, – ответил Гамалея. – Иван, как там у нас с провиантом?
– Дней на десять хватит.
– Мало. Нужно больше.
– Знаю, – хмуро ответил Солонина. – Но кормят нас как собак. Лишь бы не сдохли. Бутурлин, чтоб ему было пусто, скаредный, как наш пан полковник.
Поначалу казаки получали по рублю на рядового и чуть больше на старшину, и по одному кулю муки в месяц на четырех казаков; кроме того, они имели сухари, крупу, сукно, свинец и порох. Но теперь им выдавали в месяц лишь куль муки на шестерых и четверик круп на четверых, а про денежное довольствие уже никто и не вспоминал. Не получая в течение нескольких месяцев ни единой копейки, казаки распродали все свое имущество, обносились и стали похожи на нищих. Замысел побега вызрел в голове Василия. Несмотря на молодость, он проявлял незаурядные способности предводителя. То ли ему передался каким-то образом колдовской талант Мусия Гамалея воздействовать на человеческую психику, или таким уж уродился, но Василий обладал даром красноречия и мог убедить любого.
– Туши костер! – вдруг крикнул Яков Шаула. Он был в «дозоре» – наблюдал за дорогой, забравшись на крышу недостроенного флигеля.
– Что там, Яков? – спросил Гамалея.
– Паны скачут. И, кажись, среди них наш хозяин.
– Про волка разговор, а он до хаты, – сокрушенно покачал головой Мусий. – Казан с кулешом спрячьте…
Кавалькада всадников приближалась. Впереди ехала карета с царскими гербами, а за ней знакомый казакам возок Бутурлина.
– Царь! – загомонили казаки. – Сам царь!
– Гаспид[6]… – с ненавистью буркнул Гамалея.
Карета остановилась, не доехав до дачи Бутурлина. Из нее вышел царь Петр, потянулся до хруста в костях и сказал, окинув взглядом обширный пустырь:
– Место подходящее. Церковь не должна стоять на пустыре. Лопату мне!
Ему дали лопату, и Петр Алексеевич, скинув сюртук, принялся копать ямки, а царский денщик Алексей Татищев, разбитной круглолицый малый с румянцем на всю щеку, начал бросать в них желуди.
– Здесь будет дубовая роща, – молвил государь российский Бутурлину, смахнув пот с чела; князь-папа топтался вместе со свитой позади. – Знатная землица… – И снова принялся за работу.
Бутурлин кисло скривился и пожал плечами – мол, на государя напала очередная блажь, а им – терпи; пора бы и за стол. Солнце вон уже где, а во рту еще не было и макового зернышка. Стоявший рядом придворный начал что-то шептать на ухо князю-папе – наверное, скабрезный анекдот, – и Бутурлин, неожиданно для самого себя, громко хихикнул.
Услышав смех, Петр гневно обернулся.
– Понимаю! – сказал он резко. – Ты мнишь, что не доживу я до матерых дубов. Правда! Но ты – дурак; а я оставляю пример прочим, чтобы, делая то же, потомки со временем построили из них корабли. Не для себя тружусь, для пользы государства. Впрочем, что с тебя, дурака, возьмешь. Слаб ты умом… Петрушка. Ну-ка, скидывай кафтанье и берись за работу. Живо! Будешь ямки рыть вместе со мной.
– Государь, как же я… без лопаты? – заныл Бутурлин.
– Руками копай! – взвился Петр. – Разожрался как боров. Придется немного растрясти жирок. Да перстни-то сними со своих холеных ручек.
Свита словно онемела; придворные даже дышать перестали. Лишь гвардейцы Преображенского полка – охрана – посмеивались над незадачливым князем-папой; бесшабашные удальцы не шибко боялись царского гнева.
Гвардейские полки пополнялись молодежью из лучших дворянских фамилий, служивших в них не только офицерами, но и в качестве рядовых. Условия, при которых выросло и воспиталось это молодое поколение, были иными, чем те, при которых мужали их отцы. Реформы Петра I з
