Глазунова Валерия

Стихийная работа

«Мне кажется, - прибавила она после долгого молчания, не выпуская из рук кочерги, - что только тот, кто никогда не страдал и не знает, что такое страдания, любит читать о них. Если бы я умела писать, я написала бы веселую книгу, такую, чтобы люди, читая ее, смеялись».

Джером К. Джером

А вдруг дракон проснется и скажет: «Да будет!» И будем мы жить в бреду дракона.

Страж Черной книги Арды.

Мир Тетраэдра

И меня нету, и тебя нету, а есть только одно сплошное глобальное гониво: с понтом где-то что-то есть. А на самом деле нигде ничего нету. Вот. Врубись, мужик, как клево…

Растаманские народные сказки.

В том, что мир по имени Нилавейс кто-то придумал, никто давным-давно не сомневался. Никак этот сумбур не мог быть естественным. А вот насчет авторства споры не утихали до сих пор. Кто-то приписывал его высшим силам, кто-то – сивому однокопытному. Ежики, например, были твердо убеждены, что Нильс придумал именно ежик. Причем пьяный. Кому еще могло прийти в голову создать мир, где магия и технология разделены на два полушария, причем все всех понимают, но никому от этого не легче. «Только настояш – шщ – щему ежику!» - твердо заявляли ежики, сползая под стол, потому что на трезвую голову им хватало других проблем.

Мир по имени Нилавейс, он же, более фамильярно, Нильс, был шаром в пустоте, плавно вальсирующим вокруг маленького желтенького солнышка. С одной стороны, он мирно вращался, осыпаемый метеоритной пылью и солнечным ветром – с другой, никак не мог существовать без никому не понятного равновесия. Точнее, кое-кто равновесие понимал, и даже следил за ним, но таких были единицы, и нет ничего удивительного в том, что однажды пресловутое равновесие (то ли добра и зла, то ли тьмы и света, то ли порядка и хаоса, а может, и вовсе хомячков и писчих перьев) рухнуло. Однако, мир исчезнуть не успел. Это был везучий мир, а может, он кому-то очень нравился; ведь то, что нравится, не исчезает так просто. Вместо ненадежного равновесия возникла опора, твердая и прочная – пять столпов, пять Бесконтрольных Сил, пять крепких подпорок, не позволявших миру не то, что упасть – даже покачнуться. Со стороны вряд ли кто это заметил – у планет не бывает подпорок. Мир по-прежнему тихо кружил в пустоте. Тихо – потому что, если музыка сфер и существует, слушать ее все равно некому. Только теперь в этом мире стало возможным все. Абсолютно все, без законов и ограничений. Жители мира пока об этом не знали, по-прежнему говоря иногда «этого не может быть», но дамоклов меч равновесия не висел больше над несчастным миром. Развернулись Бесконтрольные (читай «безбашенные») Силы, и жить стало интереснее. Нет, нет, не лучше. Уж скорей, веселее.

Абиш Двар, художник из города Нираис.

Туда-сюда, он дожил до двадцати пяти лет.

«Несчастный случай».

Чтобы я ещё когда согласился на такую работу – да ни в жизни! Интересно, это да, но за почти месяц мученического труда я так ничего и не получил. Не потому, что не дали – нет, наоборот! Очень много давали – две пряди айранским золотом. Веришь, нет? А ведь давали! Что? Не взял. Представь, не взял. Так ведь не выполнил я заказ, не смог. Ну, к сроку не успел… Вообще-то, и срока не было, но не по плечу мне дело пришлось, не по плечу… Почему сразу эпическое? Портрет. Да, обычный портрет, ничего особенного. Почему, говоришь, не успел? Посмотрел бы я, как ты бы успел на моем месте! Нет, не злюсь. Понимаешь, обидно… Таланта у меня на портрет этот не хватило. Чувствую, вроде, как надо, а сделать не могу. Линия не ложится, рука неуклюжей кажется. Я бы и за больший срок не справился, вот и отказался, расстроил бедную девушку. Да нет, портрет не её… Знаешь, я так и не понял, чей.

Дело так было… Пришла однажды под вечер в мастерскую девушка – чистый ангел, хоть сразу на холст. Невысокая, тоненькая, в белом простеньком платье. Глаза, как море, синие, - прости, друг-поэт, за банальщину, по-другому не скажешь. Волосы айранского золота, тяжелые, длинные. Хочу, говорит, портрет заказать. С радостью, отвечаю, такую красоту рисовать одно удовольствие. Приняла комплимент, улыбнулась – нет, говорит, не мой портрет. Портрет моего врага мне напиши, чтобы как живой выглядел. Только он о том знать не должен и в мастерскую не придет. Коли согласишься, самому тебе придется за ним следить и писать по памяти. Сроки тебе не заказываю; заплачу, сколько пожелаешь. Берешься, спрашивает?

Ну, и согласился я. Проснулся во мне молодой азарт к необычному делу. Где, говорю, врага твоего искать, как он выглядит? Пойдем, отвечает, покажу, и к двери направляется. Я следом иду, гляжу на неё – и вроде по земле она не ступает, а так, сантиметром выше по воздуху. На улицу вышли, присмотрелся – точно. Идет со мной рядом самая настоящая фея, дорожной пыли не касается, следов не оставляет.

До площади Тридцати Храмов дошли, остановились. Дальше, говорит, один иди, чтобы вместе он нас не видел, а то не ты за ним смотреть будешь, а он за тобой. Где он, спрашиваю? Вон, видишь, между двумя храмами, Серого Ящера и Неба Без Печали, алтарный камень с огоньком. Враг мой обычно слева от него стоит, стену подпирает. Что он там делает? Да ничего, стоит, слушает. Опиши, хоть, говорю, чтобы я не обознался. Не нужно, отвечает, не обознаешься, он заметный. А не увидишь, и ладно, плата будет за согласие. Ну, иди, говорит, а я через месяц вернусь проведать, как дело движется. И исчезла в толпе, а я к алтарю тому пошел, на который она указала. Алтарь, как алтарь, огонек горит, черный почему-то, очередь просителей только поменьше, чем в храмах. Прямо скажем – четыре человека. А слева шагах в семи парень стоит, стену подпирает, то ли ждет кого, то ли просьбы чужие к неведомой силе от нечего делать слушает. Чей алтарь-то хоть? Надо было у феи своей спросить, ну да ладно, поздно уже думать об этом.

Тот парень или не тот? Заметный, сказала, - действительно, заметный, очень даже. Высокий, сложен атлетически, не всякий Герой сравнится; волосы волнистые, ниже плеч, белоснежные, глаза чуть раскосые, длинные, едва ли не до висков, серые. Одет во все черное. Стоит, на солнце щурится, чему-то своему улыбается. Может, просто жизни радуется, может, план мести обдумывает, жестокой и страшной – непонятно. На одну сторону улыбается, левым углом рта и левым глазом, а справа – серьезный, как боевой клинок. Тот самый парень. Враг моей прекрасной феи.

Запомнил, вернулся в мастерскую, набросал – похоже, только не хватает чего-то, какой-то мелочи, какой – не пойму.

Пришел назавтра к алтарю – стоит на том же месте, в той же позе. Будто ему все равно, как стоять. Та же черная одежда, те же красные глаза альбиноса, те же прямые, падающие на глаза годами не стриженные белые патлы. Худой, почти изможденный, чуть сутулый. Греется на солнце, улыбается на левую сторону. В мастерскую вернулся, с первым наброском сравнил – общего мало. Новый гораздо лучше получился, только детали какой-то недостает.

Три недели я на площадь ходил, наброски делал - один другого лучше, а потом вдруг они мне на глаза попались – целая стопка набралась. Разложил я их на столе – ты не представляешь мое состояние! Двадцать набросков абсолютно разных людей! Совершенно непохожих! Только волосы белые, лицо бледное, глаза длинные, одежда черная и улыбка кривая. И ещё была в них какая-то общая красота, темная, холодная, к которой тянет, как в омут с обрыва, в бездну. И тянет, и подходить близко не хочется, боязно.

Два дня я пил, а на третий пошел на площадь, только никого на том месте не было. Надоело ему, видно, позировать.

Все оставшиеся четыре дня я над набросками этими бился, общие черты искал, к одному все двадцать сводил. Вот тогда-то и стало мне казаться, что таланта не хватает, что ещё немного – и все получится, портрет оживет. И ровно через месяц, когда пришла моя златовласка, я выложил на стол двадцать один набросок и отказался от работы. Чтобы сохранить разум и маломальскую веру в свой талант. Она хотела заплатить – я отказался. Не дело за невыполненный заказ плату брать.

Смотрит она на всю эту галерею набросков расширившимися глазами; похоже, говорит, очень на него похоже. Собирает стопкой все двадцать один, обобщенным сверху, и они в руках у неё сливаются в один настоящий, который не смог я создать, разный одновременно. Стоит парень, стенку подпирает, солнцу улыбается, как живой, вот-вот грудь на вдохе колыхнется.

Отвел я взгляд от портрета, а у клиентки моей едва ли не слезы на глазах, смотрит, не оторвется. Потом схватила вдруг со стола – и в камин, в огонь. Двадцать один слой добротной бумаги – загоралось плохо. Обобщенный лист согнулся, потемнел, занялся по углам. Теперь и я не мог отвести от него глаз, стоял, как зачарованный. Парень на портрете уже не улыбался, прищуренные глаза расширились, лицо потемнело, будто дым и жар не давали дышать. Лист подсох и снизу загорелся как следует, слегка потрескивая, изгибаясь и заставляя нарисованного парня корчиться от боли. Казалось, живое горит, настоящее.

Не выдержала этого моя красавица – выхватила лист из камина, сбила огонь, прижала к губам, разревелась окончательно, сунула портрет за пазуху и вылетела за дверь.

А я два дня пил. Нет, ни разу я их с тех пор не видел, ни златовласку, ни врага её ненаглядного. И площадь стороной обхожу… Да не знаю, чтоб мне год не наливали! Давно. А помню все, как вчера случилось. Бывает же такое…

Буду, буду… Всегда готов… Давай за их здоровье, чтобы все у них хорошо! Давай!