Лоуренс Блок

На острие

Растерянный и испуганный,

Сижу я в ресторанчике

На Пятьдесят второй улице,

А волны гнева и страха

Бесчестного десятилетия,

Днем и ночью терзая землю,

Уносят надежду на лучшее,

Захлестывают наши жизни;

И сентябрьскую ночь оскорбляет

Непристойная вонь смерти...

Когда я думаю о случившемся, мне почему-то кажется, что произошло это в прекрасный летний день. Впрочем, я точно знаю лишь то, что это действительно было летом. О погоде и о времени суток можно только догадываться. Описывая происшествие, кто-то, правда, сказал, что светила луна, однако он не был очевидцем, как и я. Может быть, луна — просто плод его воображения. Мое же нарисовало яркое солнце, голубое небо и Легкие, высокие облака.

...Двое стоят у распахнутых дверей белого фермерского дома. Иногда я вижу их на кухне, за сосновым столом. Но чаше представляю, что они сидят на крыльце. Перед ними в большом стеклянном кувшине напиток — смесь водки с подсоленным грейпфрутовым соком. Этот коктейль особенно хорошо идет в жару.

Взявшись за руки или обняв друг друга, они встают, чтобы прогуляться. Она немного перебрала и поэтому слегка покачивается на высоких каблуках. Ей страшно весело: она шумит и бурно жестикулирует, то и дело начиная хохотать.

Порой я представляю, что они идут лесом, затем оказываются на берегу ручья. Там чисто и мило. Совсем как на идиллических картинах какого-то француза, который изображал резвящихся на природе босых пастухов и пастушек. Вероятно, он-то и дал пищу моей фантазии.

На берегу ручья, в прохладной, мягкой траве, они занимаются любовью.

И вот тут мое воображение дает сбой. Видно, остальное меня не касается, в конце концов это их личная жизнь. Последнее, что мне удается увидеть, — это ее лицо. Его выражение то и дело меняется, и я не могу его уловить. Это похоже на сон — что-то важное, что, кажется, вот-вот рассмотришь, тут же ускользает, уходит из фокуса прежде, чем успеваешь понять, что это было.

Внезапно он достает нож. Ее глаза расширяются, а затем... Набежавшее облако закрывает солнце.

Примерно так я представляю себе то, что произошло. Не думаю, что воображение абсолютно точно нарисовало мне картину случившегося. Да и разве разумно было бы на это рассчитывать? Если даже на свидетельства очевидцев не всегда можно полагаться, то что говорить обо мне: на этой ферме я никогда не был. Я никогда не видел эту девушку. Если, конечно, не считать фотографий. Вот и сейчас я снова рассматриваю одну из них. Я не отвожу от нее взгляд так долго, что мне начинает казаться: еще чуть-чуть — и выражение ее лица изменится. Конечно, это лишь игра воображения. Этот снимок ничуть не отличался от любой другой фотографии: остановившееся мгновение — и только. Он не мог рассказать мне ни о ее прошлом, ни, увы, о будущем. Как его ни крути — всякий раз на нем будет та же поза и те же чуть приоткрытые губы, то же выражение глаз — интригующее, загадочное. Сколько ни вглядывайся, снимок не поможет раскрыть тайну этой девушки.

Уж я-то знаю. Достаточно долго в него всматривался.

Глава 1

В Нью-Йорке есть три театральные организации, о которых еще несколько лет назад Морис Дженкинс Ллойд, актер, охотно, рассказывал каждому, кто соглашался его выслушать. «Игроки» — это джентльмены, считающие, что они актеры, говаривал он. «Барашки» — актеры, заявляющие, что они джентльмены. А «монахи»... «монахи» — ни то ни се, но при этом клянутся, что они — и актеры, и джентльмены".

Не знаю, к какой категории Дженкинс-Ллойд причислял себя. Когда я с ним встречался, он обычно бывал навеселе, но утверждал, что трезв. Чаще всего он напивался у Армстронга, который тогда заправлял баром на Девятой авеню, между Пятьдесят седьмой и Пятьдесят восьмой улицами. В те времена Дженкинс-Ллойд отдавал предпочтение виски «Дьюар», причем мог пить сутками, на вид оставаясь вполне трезвым. Никогда не повышал голоса, не скандалил, не падал со стула. К концу вечера, правда, у него порой заплетался язык. Вот, пожалуй, и все. Кем бы он ни был: «игроком», «барашком» или «монахом», — пил этот актер как джентльмен.

И все же умер он из-за пьянства. Я и сам немало пил, когда узнал о его смерти от хронического воспаления пищевода. Конечно, пьянчужка может окочуриться от того угодно, но, похоже, никто, кроме алкоголиков, от такой мерзкой болезни не погибает. Не знаю точно, почему она появляется — то ли в результате многолетнего «закладывания за воротник», то ли из-за перенапряжения, — кто выдержит, если начинает выворачивать наизнанку каждое утро. Что ж, каждому — свое.

О Морисе Дженкинс-Ллойде, надо сказать, я не вспоминал очень давно. Вероятно, его имя всплыло в памяти только потому, что я шел пообщаться с ребятами из общества «Анонимные алкоголики». Собрание должно было состояться в доме, где когда-то располагался «Клуб барашков». Несколько лет назад элегантное белое здание на Западной Сорок четвертой стало для «барашков» непозволительной роскошью. Они продали помещение и вместе с другим клубом переехали куда-то в центр. Земля и этот дом принадлежали теперь церкви. В здании разместились экспериментальный театр и несколько церковных организаций. Каждый четверг, по вечерам, здесь собирались члены общества «Анонимные алкоголики». Они назвали свою группу символично: «Начнем сначала».

Собрание должно было начаться в половине девятого. Я пришел минут за десять до начала, представился председателю, затем, взяв чашечку кофе, занял предложенное место. Несколько шестифутовых столов были расставлены в форме большой буквы "П". Мой стул был довольно далеко от двери, сразу за председателем.

Через несколько минут все места заполнились — нас было примерно тридцать пять человек. Председатель открыл собрание, затем попросил какого-то парня прочитать отрывок из главы «Большой книги». Потом объявили о том, что состоится танцевальный вечер в Верхнем Вест-Сайде, пройдет празднование юбилея труппы Мэррейхилла, сообщили об отмене двух ближайших встреч группы, которая обычно собирается в синагоге на Девятой авеню, из-за предстоявших еврейских праздников.

Затем председатель сказал:

— Сегодня нам кое-что расскажет Мэтт из группы «Живите проще».

Конечно, я волновался. Мне было не по себе с той минуты, как вошел. Обычно я сначала робею, если приходится говорить перед большой группой людей, но потом это проходит. Меня поприветствовали вежливыми аплодисментами; когда они стихли, я произнес:

— Спасибо. Меня зовут Мэтт, я алкоголик...

Тут волнение исчезло, и я рассказал свою историю.

Говорил я, наверное, минут двадцать. О чем — не помню. В таких случаях обычно рассказываешь, как обстояли дела раньше, что изменилось и как чувствуешь себя сейчас. И все-таки каждый раз преподносишь обстоятельства своей жизни по-новому.

Биографии некоторых людей могли бы вдохновить даже кабельное телевидение, хотя в них много общего. Алкоголики подробно описывают, как скатывались вниз, как решили одуматься. В результате теперь едва ли не каждый из них — президент крупной фирмы, полный надежд на будущее. Моя история куда прозаичнее. Я живу, где жил раньше, зарабатываю на жизнь тем же. Разница лишь в том, что прежде меня тянуло выпить, а теперь — нет. Более впечатляющих результатов я не добился.

Когда я закончил, мне снова вежливо похлопали. А затем по кругу пустили корзинку; на оплату аренды помещения и мелкие расходы каждый положил в нее доллар или четвертак. После пятиминутного перерыва выступили еще несколько человек. Многих из них я знал, а некоторые показались мне знакомыми. Все они, обсуждая мою историю, пытались понять причины, толкнувшие меня к пьянству, и найти нечто, способное удержать от повторного падения в бездну. Забавно высказалась женщина, с тяжеловатым подбородком и копной рыжих волос. Она во всем винила мою профессию — когда-то я был полицейским.

— Вам, конечно, приходилось нелегко, — сказала она. — Разные встречаются люди. Вот, я например, какой была? Полицейские приезжали к нам не реже раза в неделю. Стоило нам с мужем выпить, как мы затевали драку, а соседи вызывали полицию. И что же? Если один и тот же коп приходил к нам раза три подряд, то я не упускала своего: не успевал он опомниться, как оказывался у меня в постели. А потом я дралась уже с ним! Снова звонили в полицию, и копы вынуждены были призывать к порядку своего же приятеля.

В девять тридцать мы прочитали «Отче наш», и собрание закончилось. На прощание мне многие пожимали руку, благодарили за выступление. Кое-кто, правда, торопился выбраться на улицу, чтобы поскорее закурить.

Осень была ранней, а ночь — свежей. После знойного лета прохладные ночи приносили облегчение. Я прошел примерно квартал, когда из какого-то подъезда вынырнул человек и вежливо осведомился, не могу ли я поделиться с ним мелочью. На нем были брюки и пиджак от разных костюмов, а на ногах — только старые теннисные тапочки. Выглядел он лет на тридцать пять, но, вероятно, был моложе. Жизнь на улице старит человека.

Ему как минимум было необходимо принять ванну, побриться и постричься. Чтобы выглядеть прилично, ему необходимо было куда больше того, что мог дать я. Ведь я протянул ему всего лишь доллар. Поблагодарив, он попросил и Господа меня благословить. Я зашагал дальше и уже почти дошел до Бродвея, когда услышал, что меня окликают.

Обернувшись, увидел знакомого. Это был Эдди.

Он побывал сегодня на собрании, время от времени я замечал его и на других встречах. Оказывается, он шел следом за мной.

— Мэтт, — сказал он, — не хочешь кофе?

— Выпил три чашки на собрании. Пожалуй, пойду прямо домой.

— Нам по пути? Я провожу тебя.

По Бродвею мы вышли на Сорок седьмую, добрались до Восьмой авеню и повернули направо, продолжая двигаться в верхнюю часть города. Из пяти нищих, просивших у нас милостыню, троих я отшил, а остальным дал по доллару, получив взамен благодарность и благословения. После того как третья нищенка, спрятав деньги, благословила меня, Эдди заметил: