Юлий Лазаревич АННЕНКОВ

ФЛАГ МИНОНОСЦА

ГЕРОЯМ КРАСНОЗНАМЁННОЙ

ГВАРДЕЙСКОЙ МОРСКОЙ ЧАСТИ

ГВАРДИИ КАПИТАНА 2 РАНГА

АРСЕНИЯ МОСКВИНА И

ГВАРДИИ ПОДПОЛКОВНИКА

ЕВГЕНИЯ ЮРОВСКОГО

ВСТУПЛЕНИЕ

Сегодня, в ночь полнолуния, я начинаю рассказ о Флаге миноносца, о людях, которые его несли, о событиях недавних лет, уже ставших историей и сохраняющих в то же время живую силу впечатлений сегодняшнего дня. Я пишу этот рассказ для друзей: для тех, которые живы, и в память тех, которых уже нет, а главным образом ради тех, что ещё не родились на свет. Когда они придут в этот весёлый и звучный мир, когда возьмут в руки циркуль или резец, пусть знают, что когда-то мы отказались от резца и циркуля, от кисти и карандаша, чтобы им не пришлось сжимать потной ладонью отполированный до блеска приклад автомата.

Сегодня — ночь полнолуния, и город спит в эту светлую ночь свежий и обновлённый. Чёток рисунок полуобнажённых ветвей, и прозрачен воздух. Перламутровый свет льётся на мир. Я вижу реку и новый мост, взметнувшийся над нею, как рука, протянутая в будущее. В окнах горит свет. Их много, этих окон, и если подойти поближе и присмотреться, то можно заметить, насколько различен их свет. Есть окна оранжевые и светло-жёлтые, как разрез лимона… есть красноватые, розовые, даже голубые. А вот окно, светящееся сиреневым отливом на пятом этаже большого дома. Я знаю это окно и эту квартиру. Там живёт мать Андрея, Земскова. Вот о нем, о моем друге Андрее, я хочу рассказать. Но не только о нем. Я хочу рассказать обо всех. О моряках и лётчиках, о пехотинцах и кавалеристах и уж, конечно, об артиллеристах, потому что мой друг Андрей — артиллерист и самому мне тоже пришлось заниматься этим почётным ремеслом.

Но нет ни сил, ни времени, чтобы рассказать обо всем. Это под силу только армии писателей, и такая армия, конечно, будет. Мы уже видели её первые отряды. Немало хороших книг написано о Великой Отечественной войне советского народа. Я сказал — немало. И все-таки недостаточно. Может быть, когда-нибудь явится гений — новый Пушкин, Толстой или Шекспир. Наверно, он сумеет в одном великом произведении оживить гигантскую панораму тех дней — горные вершины Сталинграда и Севастополя, могучие реки нашего наступления и неприступные скалы обороны. Может быть, в этом романе (или поэме) предстанет перед нами всё: русские солдаты и генералы, и враги, и друзья, и военные сводки, и полевые кухни, госпитали и штабы, взорванные танки на размытых дорогах, и город, притаившийся в ночи под маскировочными шторами. Мы прочтём там о скромных тружениках тыла и о судьбе жены солдата, о великих полководцах, сумевших объять мыслью целую эпоху, и о маленьком сержанте, у которого хватило сердца только на то, чтобы прикрыть им чёрную дыру ствола вражеского пулемёта. В той книге будет все: чувства всех, выраженные через немногих, душа миллионов, радость и горе народов. Если бы я мог перечислить все, что там будет, то, наверно, попытался бы сам написать эту книгу. Но я не знаю, как передать в одном романе эпоху. И это вовсе не значит, что все мы — простые солдаты писательской армии — должны дожидаться создания будущего гения, а пока сидеть сложа руки. Пусть каждый расскажет о том, что он знает сам. Пусть каждый, кто может, попытается передать чувства, волновавшие его, свою боль и свою радость, и да будет благословен этот труд, потому что каждое зерно попадёт в житницу народа. Ему одному принадлежит будущее, настоящее и прошлое. Он один сумеет отобрать полноценные золотые зёрна от шелухи.

Сегодня, в ночь полнолуния, я открыл нижний ящик моего стола. Я давно ждал этой минуты и счастлив, что она пришла. Ворох писем и дневников покрывает бумаги сегодняшнего дня. На столе лежат выцветшие фотографии и другие — совсем ещё сочные и чёткие, будто они сделаны вчера. Старую карту нужно разворачивать очень осторожно. Она совсем перетёрлась на сгибах. Ведь вы знаете, как полагается складывать военную карту? Её складывают сначала вдоль, а потом гармошкой, чтобы можно было перелистывать её, как книгу. Офицеры читали эту книгу при свете электрического фонарика или коптилки, сделанной из снарядной гильзы, а иногда даже при свете луны, когда она бывала такой щедрой, как сегодня. Синие и красные дуги на карте, маленькие овалы, ромбы, кружки. Стрела — удар. Извилистая линия — рейд в тыл врага. Об этой карте можно писать день и два, и больше, и все равно не напишешь всего, что она рассказывает знающему её историю.

Невозможно написать обо всем. И вот я решил рассказать только о Флаге миноносца. Я пишу «Флаг» с большой буквы потому, что для нас, которым его дали, не было ничего больше его. Я хочу рассказать вам о Флаге миноносца и о любви. Говорят — любовь к родине. Эти слова стали совсем привычными, и часто мы сами не думаем, что за ними лежит наша любовь ко всем, кто шагал вместе с нами по дороге, к городам и домам, и знакомым деревьям, которые цветут и отцветают и дают плоды.

ГЛАВА I

ЛИДЕР «РОСТОВ»

1. УХОДИМ В МОРЕ

— На флаг и гюйс — смирно!

Моряки стояли сомкнутым строем, вытянувшись вдоль бортов. Только чёрные ленточки чуть трепетали за их плечами.

Вахтенный командир Николаев выждал положенное время:

— Товарищ капитан-лейтенант, время вышло.

Капитан-лейтенант Арсеньев кивнул головой, и тут же прозвучала команда:

— Флаг и гюйс поднять!

Николаев поднёс ладонь к блестящему козырьку фуражки. Горнисты вскинули вверх свои трубы, и сигнальщик начал медленно выбирать фал.

Капитан-лейтенант Арсеньев смотрел, как на флагштоке его корабля поднимается бело-голубое полотнище. Лёгкие, певучие, настигающие друг друга переливы горнов неслись над Северной бухтой, над омытыми ночным дождём причалами, над россыпью белых домиков на крутом склоне Корабельной стороны.

Каждое утро Арсеньев видел эту картину, но она неизменно волновала его, как в тот далёкий день в Кронштадте, когда ещё курсантом он впервые в жизни наблюдал церемонию поднятия Военно-морского флага.

Флаг поднялся до места. Николаев подал команду «Вольно!» — и два коротких звука горна подтвердили её. Караул прошёл в помещение, чётко отбивая строевой шаг по железной палубе.

Арсеньев уже собирался покинуть ют, когда к нему подбежал сигнальщик.

— Товарищ капитан-лейтенант, семафор! — Он протянул небольшой листочек бумаги, и Арсеньев прочёл: «Командиру лидера „Ростов“. Корабль экстренно к бою и походу изготовить. Вам — немедленно прибыть к командующему флотом».

Арсеньев отдал бланк старшему помощнику Зимину, приказал спустить командирский катер и направился к трапу.

С лидера, стоявшего на бочках посреди Северной бухты, в том месте, где от неё отходит Южная, видно было много кораблей: крейсеры, тральщики, громоздкий теплоход, превращённый в госпитальное судно. У Минной стенки стояли эсминцы. Ни один из них, конечно, не мог сравниться с красавцем лидером эскадренных миноносцев «Ростовом», всего год назад спущенным со стапелей. Даже однотипный «Киев» уступал ему в ходе и в манёвренности. Люди тоже под стать кораблю. Арсеньев знал большинство личного состава уже около года, с тех пор, как был назначен командиром «Ростова», но только за последние месяцы он оценил этих людей по-настоящему, дважды побывав с ними в бою.

Казалось, совсем немного времени прошло с памятного субботнего вечера. После больших учений эскадра возвратилась в Севастополь. Арсеньев уже представлял себе, как он отворит заросшую диким виноградом калитку на улице Щербака у Батарейной бухты. Надя побежит по дорожке навстречу ему и ещё на ходу, задыхаясь, будет рассказывать, как она раньше всех узнала силуэт «Ростова» ещё далеко за бонами. А следом за Надей, спотыкаясь, маша ручонками, потопает Ленка. Он посадит её себе на плечо, и они войдут все трое…

Арсеньеву не пришлось больше войти в свой дом. В тот вечер командующий не разрешил покинуть корабль, а около четырех утра — уже серело — от Малахова кургана на северо-запад пролетел большой самолёт. Где-то в районе Батарейной бухты раздался сильный взрыв. Сергей Петрович Арсеньев никогда больше не видел ни жены, ни дочери.

Незадолго до десантной операции под Григорьевкой командир лидера «Ростов» попросил разрешения сойти на берег вместе с десантом. Ему хотелось скорее столкнуться вплотную с врагом, увидеть людей, которые в первую минуту войны лишили его самого дорогого в жизни и, как он думал, навсегда отучили его улыбаться. Адмирал, конечно, не разрешил ему участвовать в десанте. Может быть, адмирал понимал, что происходит в душе моряка, но он ни словом не обмолвился об этом. Он спрятал рапорт Арсеньева в ящик стола и сказал:

— Ты попросишь его обратно. Придёт такой день…

Арсеньев не обратил тогда внимания на эти слова адмирала, но они удержались где-то в глубинах памяти и всплыли теперь, много дней спустя.

В том же самом кабинете адмирал поставил перед командирами лидеров «Ростов» и «Киев» задачу почти невыполнимую: подойти на короткую дистанцию к румынскому порту Констанца и уничтожить артиллерийским огнём запасы горючего. Одновременно предстояло разведать боем систему обороны Констанцы, превращённой гитлеровцами в свою главную базу на Чёрном море. Эту задачу надо было решить во что бы то ни стало — не только нанести противнику урон, но, кроме того, доказать на деле как врагам, так и союзникам, что Черноморский флот — вопреки всем вымыслам — жив и боеспособен.

Уже выходя из кабинета, Арсеньев внезапно обернулся:

— Товарищ командующий, я хотел вас просить…

— Вот, возьми! — адмирал протянул листок бумаги, сложенный вчетверо. Это был рапорт Арсеньева, поданный в первые дни войны. — И помни, Сергей Петрович, как говаривал Федор Фёдорович Ушаков: «На пистолетный выстрел!»