А-Викинг
ДОЛГИЙ СОН
Полное собрание произведений
Первая гостевушка
Уф… Вот видишь, вроде и снега было немного, а как привалило калитку. У нас специально из-за этого даже над калитками вроде крыши — а то иной раз утром без лопаты не прогребешься. Давай толкать вместе — я же тебе не трактор! Ладно, пуcть будет тракторенок… Ну вот, во дворе тоже сугробы. Дом без присмотра всего неделю, а лопатой теперь махать — на целый день. Ничего, как-нибудь проберемся к крыльцу — нам не на парад. Да, высокое — в старину дома не тяп-ляп делали, вон какие валуны у фундамента: даже сугробы не до конца прикрыли.
Из чего сруб? Лиственница, само собой. Она же не гниет, из нее недаром даже Венеция… Ой, прости, знаю что знаешь, а у наших половина и слова «Венеция» слыхом не слыхивала… Сам ты сноб — просто вот ты про Венецию слыхал, а живого соболя в глаза не видел. И как пули в крышечке из-под «бздеколона» делать — не знаешь. А такие разрывные выходят, что Батюшку наповал кладут. Не, Хозяин — это тигр, в наших местах не водятся, не Уссурийская тайга. У нас так медведей зовут. Ну, и Топтыгой, бывает, как в сказках, или Бером, если по-старому, а так все больше Батюшкой. Уважительно. Даже шатуна зимнего чаще Отчим кличут… Ладно, это у меня от смущения слова не в ту сторону идут, разговорилась не по делу… Проходи, гость дорогой, уважь хозяйку!
Да в дом проходи, чего ты в сенях разуваешься! Звиняйте, господин-барин, тапочек не предусмотрено, бери-ка чуни… Вот же чунька городская! Чуни — вон они, ну, валенки обрезанные! Да проходи же, чего ты там увидал? Ну, конечно, как же — тебе, да не увидать-то: ну да, это и есть та самая кадушка, где розги мочат. А зачем специальная? От огурцов рассол все равно остается, вон и сейчас там огурчики наполовину, а сверху лоза красноталовая мокнет. Экологически чистый продукт, прямо с куста… Я же тебе кусты показывала, когда мимо проезжали — ну да, по-над берегом речки он и растет. Причем тут санитария? А зачем их после порки снова в рассол? Лоза не плетка, на одну порку всего готовят. Ага, вот сейчас тебе возьмет и «сохранится» — это смотря как пороть. Если в игрушечки играть, так и до пенсии одного прутика хватит. А если пороть, так с десяти ударов хоть самый моченый-перемоченый прут в лохмотья. Лозы-то не жаль…
Давай к столу, гость почтенный, с дороги и с устатку настоечку не грех. А чего это у тебя глазки на лобик? Говорила ведь, что в клюквенной за шестьдесят градусов, а ты ее смакуешь, как мартини недосушенный… Ай! Ну, чего дерешься, и не клади ты меня на свои коленки, мы же не все еще посмотрели… Ай! У-у, рука тяжелая, ровно как у деда Никанорыча, царствие ему Небесное. Тот тоже пятерней припечатывал «попную деталь», словно лопатой. Ну, никакой нежности… Ай! Как это — причем нежность? Никанорыч, царствие ему легкое и светлое на Небеси, перед тем, как ума впечатывать, всегда ладонью оглаживал. По голове погладит, по волосам, бедра словно кругом обведет — ладони жесткие, мозоли как камешки, а все равно сладко и нежно… Аж потом и не обидно, даже если с потяжкой прутья вписывал. Девчонка не корова, чтоб попусту молотить, ее даже в большом гневе можно ладошкой погладить или даже поцеловать, чтобы знала: от любви секут, а не от бесовства. М-м-м… Ну, погоди, нетерпеха! Я и сама уж голову с тобой теряю — так и до колечка недолго…
Не про то кольцо подумал, и брови не сдвигай: я вон про то говорю, что в потолочную балку ввернуто. Давай-давай, угадывай со ста раз, для чего оно там! Все тебе «девайсы» на уме! Тут до девайса еще лет пятнадцать… Не понял? Господи, ну какой ты у меня… чуня городской! Под это кольцо колыбельку подвешивают. А как выросла девушка и колыбелька без надобности, под это же кольцо руки поднять можно. Вожжами стянут у кистей, свободные концы в колечко, поддернули — и стоишь себе в струночку. Как струнка и звенишь в голосок, пока мокрой лозой все грешки на спине и попе распишут. Но это чаще зимой, потому как в доме проще на лавке разложить, а «струнку» — на дворе. Там простора больше.
Ой, ну какой ты смешной! Конечно, голышом! Какие там тебе «маечки до пупа», кого волнует «повышенная эротичность»! Ты еще гольфики закажи, слегка приспущенные… Или стрингечки. Это же не секс-шоп, это нормальная порка. А пороть надо всегда голых, чтобы через чистое тело, открытое, и душа побыстрей очищалась. Порка не ради порки, а ради пользы.
О-ох… Горячие какие губы… И руки… Ай, погоди… Ну, погоди ты чуток… Ну, с чего ты взял, что я уже в ночнушке? Это сарафанчик такой… Давно его не надевала, нравится он мне. Легонький, короткий и видишь какой простенький — слегка расшивочка у ворота, по подолу узорчик, и все. Чистенький, светленький. Под ним что? Не что, а кто. Под ним только я… вот, гляди. Ну, хоть бы отвернулся чуток, гляделки твои бесстыжие! Да, ты прав… снимешь его сам…
Нет! Нельзя на кровати… На кровати секут только жен любимых, да очень редко девок — отец до замужества. А полюбовниц, как я у тебя, на супружеской кровати сечь неможно. Грех дому выходит…
Да, твоя воля… Всю кадушку сюда принесу. Подыму, не переживай. А вот лавку тебе придется двигать — тяжела больно. И со шнурками этими не возись — вон там на скобе как раз для такого дела толстые веревки висят. Тонкие — следы оставят, будто от наручников каких, а толстые в самый раз. Сам ты посередке лысый! В этом месте я веревку, если уж совсем невмоготу, кусаю. Зачем орать, коль стерпеть можно…
Дверь за щеколду? А зачем? И занавески можно не дергать зря — окошки все равно в инее, ничего не видно. Да и кому тут дело, как и за что девку порют… Нашел невидаль!
Ну вот, мы с тобой и почти дома. Лавка, кадушка с розгами мочеными, веревки, снимай с меня сарафанчик и позволь лечь. Почему почти? Потому как дом этот тебя еще не принял… Сам поймешь, когда примет.
Сколько розог? Чунька ты моя… Ну, как есть — чунька. Сколько решишь, столько и будет. Моя воля кончилась, когда волосы перед тобой с груди сняла.
…У тебя тоже хорошие руки. Сильные и жесткие. И гладить умеют. А теперь покажи мне, как они умеют наказывать!
М-м-м… М-м-м!!! Как плохо… что… ты! только! на! три дня-а-а!!!
2004 г.
Вторая гостевушка
Даре, милой подружке.
…Дара проснулась от сопения и щекотки. Осторожно приоткрыла ресницы и вздрогнула: прямо нос к носу торчала огромная кошачья морда с наглыми до невероятности глазищами и роскошными гусарскими усами.
— Кс-с… — осторожно прошептала в краешек одеяла, на что котяра фыркнул, презрительно ответил «Мяв-в-в!» и прошелся по одеялу, как по проспекту, не сгибая лап. Под одеялом была сама Дара, и тяжелая поступь кота заставила ее вздрогнуть, снова пробудив к жизни и памяти горячий рисунок на спине и бедрах…
Больше не шевелясь, проводила его глазами, вновь испытывая совершенно нереальное чувство, что это вовсе не кот. Так, КАК он смотрел на нее вчера, коты не смотрят! А вчера… О-о-о!
Осторо-о-ожная потягушка… Под толстым и, вроде, гладким одеялом, которое то ли лечит, то ли просто баюкает, из-под которого так не хочется вылезать — и так хочется вылезти поскорей, вон к тому старому, потускневшему зеркалу, и еще разок посмотреть, как оно там, сзади…
Быстрый взгляд в сторону легкой занавески на двери, такой же — в сторону кота, который рухнул на пол посреди комнаты и уходить явно не собирался.
— Ну и смотри! Пожиратель сметаны! Бе-бе-бе! — показала ему язык, выскользнула из теплой постели и повернулась спиной к зеркалу.
— Ну, и как?
Дара чуть не подпрыгнула: ей показалось, что это спросил котяра. Появившаяся в «занавесочной» двери Ташка тут же передразнила громадные блюдца перепуганных Даркиных глаз.
Облегченно вздохнув, Дара еще раз осмотрела себя и выдохнула:
— Сама не верю!
— Глазам не веришь, так потрогай! — Ташкин хихик сопроводился легким шлепком по тугой голой попе подружки, отчего Дара дернулась. Но не так, как вздрагивают девчонки от шлепка, а каким-то неуловимо красивым, удивительно мягким и вместе с тем сильным движением крепкого, золотистого от легкого загара тела. Так, как двигалась вчера, жарким распаренным телом под жарким распаренным прутом. Закинула руки за голову, изогнулась у туманного зеркала, качнув молодыми, но уже тяжелыми грудями:
— О-ой, Та-аш… Как оно бы-ыло!!!! Всю ночь спала и думала!
— Так спала или думала? — Ташка на этот раз очень осторожно, легким касанием провела ладошками по спине и бедрам Дары: чуть ниже лопаток начинался и на середине плотных ляжек заканчивался ровный, припухший, темновато-багровый частокол «линеек». Отметки моченого в кипятке прута почти не пересекались, шли ровненько, особенно плотно обняв полушария голого зада.
Дара изогнулась еще откровеннее, призывно повела бедрами и тут же кровь бросилась в щеки: наглая кошачья морда уже торчала возле зеркала, бесстыдно пялясь на обнаженную девушку.
Хотела брыснуть наглеца, но Ташка опередила, снова удивляя уважительными интонациями, как будто говорила не с кошкой:
— Евлампий! Ну, нельзя же так… Дай нам одеться. Как будто не насмотрелся еще!
Евлампий (только сейчас Дара вспомнила, как его правильно зовут) медленно повернул голову к Ташке, так же медленно моргнул, облизнулся по всей ширине необъятной морды и, сделав вид, что ему глубоко чихать на все эти голые прелести, демонстративно отвернулся.
Дара ухватила со спинки кровати короткий сарафанчик, выделенный вчера перед баней «заместо городских штанов», как обозвала ее джинсы баба Стеша.
Наверное, это именно она гремела сейчас посудой, и запах сушеных трав, щедро развешанных и под притолоками, и на стенах, смешивался с таки-и-им запахом курника, что Дарка забыла о притухшем горячем узоре на теле: такого как вчера, она еще не пробовала!
